плакучих ветвей ивы тихо выступила навстречу ему светлая тень.
Подошел торопливо и молча, обнял, крепко прижал. Стоял так долго, прежде чем совладал с голосом. Потом проговорил в душистое тепло волос.
— Думал — не увижу больше.
— Не поверил мне? — шепнула укоризненно Алена.
— То-то и оно, что поверил. Ночи ждал. За день единый дневной свет ненавистным мне стал, и солнце ненавистно за медлительность нескончаемую. Будто смеялось оно надо мной — встало на одном месте, как гвоздями приколоченное.
— Дружок мой сердечный, послушай меня. Помнишь ли себя прежнего? Веселого насмешника, гордеца, сердцам девичьим погибель?
— Он умер.
— Я знаю. Но я умерла тоже. И видишь — вернулась. Так неужели тому Ивану труднее к жизни возвернуться? Что ж, быть мне утешительницей при слабом, робком, душою больном? Но мне не нужен такой Иван, это не мой Иванко!
Сжал он плечи Аленины, быстро к себе повернул.
— Ты молвила — «нужен»?! Другой я тебе — нужен?!
— Да.
— Зачем?! Что я для тебя сделать должен? Нет, — оборвал он сам себя. Говорить — лишнее. Я знаю.
— Знаешь, — усмехнулась Алена. — Для этого тело свое до семи потов изнуряешь, торопишься силу в него вогнать?
Иван изумленно на нее посмотрел:
— Как ты про это…
— Видела.
— Как — видела? Где?
— На выпасах, где же еще. Это от людей ты укрыться можешь, когда каменьями пол-пудовыми балуешься, но не от меня ведь.
— Аленушка, неужто ты все время рядом была?..
— Да кто ж стадо пасет! Тебе ведь не до него совсем.
Иван рассмеялся счастливо.
— А я диву давался — какая скотина послушная, никакой мне с нею заботушки нету.
— Я вот в другой-то раз погляжу, будет ли тебе забота? Уж побегаешь ты за буренками по сограм да буеракам. Посчитаю, сколь еще потов с тебя сойдет, — смеясь, пригрозила Алена. Но улыбки как ни бывало, когда она проговорила: — Только твердо запомни — не в том моя нужда к тебе, об чем ты думаешь.
— Об чем же я думаю? — сощурил Иван глаза.
— Не лукавь со мной. Спрос им чинить — не твоя забота.
Лицо у Ивана затвердело, глаза полыхнули лютостью, которой никогда Алена в нем не знала. И еще было в них новое — жесткость, упрямство.
— Не тронь их. Ни одного, — повторила она.
— Ты мне это не запретишь. Не можешь.
— Могу. Но ты и так не станешь их трогать.
— Алена… я ведь только за это еще и держался! Больше-то мне и жить нечем.
— Знаю. А кабы и не знала, так вот он — мир твой сегодняшний. — Алена повела рукой. — Мертвый и холодный. Призрак прошлого. Вчера я позвала тебя, и ты пришел ко мне, в солнечные луга, до последнего стебелечка жизнью полные. Сегодня я не звала. Ты пришел искать меня в своем мире. А он вот каков. Нравится тебе?
Иван оглянулся, будто заново увидел безмолвную деревню с пустыми улицами, залитыми холодным голубым светом… Так не настоящая это деревня, а его, Ивана, суть? Он создал сей мертвый мир? Иван вздрогнул от холода, который вдруг ощутил внутри себя.
— Да, согреться здесь нечем, — подтвердила Алена. — Единственное покой, может, пока еще имеется здесь, его ты еще можешь найти.
— Почему — пока?
— Потому, что злая совесть — худший из палачей.
— Что говоришь, ты, Алена?! Неужто совесть будет казнить меня за то, что воздам злодеям по злодейству их?
— Да неужто дело, порожденное ненавистью, кипением мутных страстей будет в согласии с совестью? Ты выбрал себе в опоры ненависть. Подумал, что любовь умерла навеки, а она только больна была, горем тяжким больна. Ты сам добил ее, когда стал рoстить и лелеять мечту о мести в душе своей. Любовь и ненависть рядом жить не могут. Но из души, покинутой любовью, уходит Бог…
— Алена, замолчи!
— Иванко, — голос Алены стал тих, полон сочувствия и любви, — желанный мой, ты мог бы пройти этим путем. Но теперь ты знаешь, он обманный. Ты ждал покоя в конце его, но его там нет. Там — еще худшие муки.
Она взяла руку Ивана, потерлась о нее своей щекой.
— Хочешь, уйдем отсюда?
— Да, — потеряно выговорил Иван.
И сейчас же ночь задышала теплом, обступила темнотой. Но не пустотой ночной сумрак был наполнен живыми запахами, звуками. Иван повел глазами удивленно и увидел лунную дорожку на воде, темные заросли камышей.
— Теперь ты дома, — подтвердила его догадку Алена.
— Никогда не знал, что ночь такая живая… и так многозвучна… — чуть улыбнулся Иван, вслушиваясь в тихий плеск воды меж камышиных стеблей, в голоса лягушек, в далекий собачий лай, в неясные вздохи ветра…
— Только… дома ли? Сейчас ведь осень на дворе, ночи прохладны. А эта — летняя совсем, воздух парной.
— Сон, что волшебство. Ему законов нету, все дозволено. Зачем нам осень? И так душе студено.
Иван обернулся к Алене, медленно провел по ее волосам, по плечам:
— Выходит, вот этим мне и жить теперь? Снами, обманами? День торопить в ожидании ночи?
— Не спеши, Иванко. Я воротилась, потому что узнала… как поломала твою жизнь, сама того не ведая. Вернулась, чтоб выправить. — Алена положила ладошку на губы Ивану, упреждая готовый вопрос. — Знаю, знаю, что не ответила тебе, а только больше запутала. Но не торопись спрашивать, придет время, все станет ясно. Сейчас же пока одного от тебя хочу — поскорее душой выздоравливай, отыщи себя, прежнего. Только это и важно сейчас.
Иван рассмеялся, целуя Аленину ладонь, обнял:
— Обещаю слушаться тебя и все исполнять немедля!
Глаза Алены засветились ответной улыбкой — наконец-то увидела она в Иване прежнего Иванко…
Глава сороковая
в которой происходит разговор на груде сена,
для козы кошенного
Под ногами громко зашелестело, и Иван споткнулся о груду сухой травы.
— Откуда она здесь? — удивился он.
— Так ты сам и накосил! Козу завести собирался, — смеясь, напомнила Алена.
— Уж ни та ли это ночь, когда сидели мы здесь с тобою, а потом… Ярин…
— Та. Только без «потом». Мы больше не впустим злое в нашу жизнь.
