посреди пустоши, пролегшей между деревней и хатенкой у озера, и расхохотался — настолько придумка показалась ему простой и верной. Взвился ветер, хлестнул дождиком. И почудилось Ярину, что не осеннее ненастье вокруг него бушует-ярится, а будто бы веселится бесшабашная свистопляска стихий. И сейчас они радуются вместе с ним, ободряют и одобряют его.
«Уж я и успокою тебя, ведьма! Есть, есть способ, каким от ведьмаков избавляются, ежели после смерти смущают они живые души! Как же забыл я?! Кол осиновый в могилу — живо пропадет всякая охота меж живыми шастать! Ведь повезло как, что могилка есть! На дне-то ведьмачку не достать бы! Ох, и дурак ты, Ярин! Давно бы уж надо спроворить это дело, а то вон чего натворить успела — головы вон сколькерым задурила! Одно слово — сам и есть дурень безголовый!»
Глава пятидесятая
противостояние Ярина
Когда потом, позже, вспоминал Ярин, как оно было все, казалось, что не с ним случилось. Все помнил, все понимал, но — кто-то другой, похожий на него рубил на недалекой лесной опушке тонкую осину. Почему-то отчетливее всего запало Ярину в память, как она крупно и нервно вздрагивала сначала, совсем как молодая, пугливая лошадь, и роняла на него капли дождя, будто слезы. Ярин весь огнем горел, и холодная дождевая купель даже радовала. И чудился ему неподалеку в лесу шум да треск, будто ломился там кто торопливо напрямки по кустам. Еще вроде слышались из сырой темени странные звуки — не то хохот безумный, не то стон да плач. Только Ярину это нипочем было, он дело свое знал и делал, а все прочее его не касается, пусть себе мимо катит.
Вот как на погосте оказался — это, правда, делось куда-то из памяти. Как шел, что думал, что видел — пусто. Будто в миг один посереди крестов да холмиков могильных оказался. Аленкину могилу долго отыскать не мог — не иначе как нечисть глаза отводила, ведь крест на ней еще не потемнел, должен бы издаля виден быть, а ему не по глазам будто.
Зато потом дело споро пошло — кол осиновый как в талое масло, в рыхлую, мокрую землю вошел, даже и топор почти не понадобился, чуток стукнул обушком и вогнал кол по самую маковку. Даже удивительно как-то стало, вроде как другого ждал. Чего? Да кто его знает. Может, вопля дикого, нечеловеческого, сопротивления, страсти-жути… А ничего такого не случилось. И пусто сделалось Ярину, как будто еще не все, еще не хватает чего-то…
Ярин хмыкнул и вроде для точки последней сказал:
— Ну вот… Теперь, небось, успокоишься…А то ишь, разошлась…
Отряхнул руки, повернулся, чтоб прочь идти… Алена стояла, неподалеку, глядела на него.
— Управился? Не притомился?
Ярину впору волосы на голове рвать: «Ох, дурак! Могила-то пуста! Ведь надо было дня дождаться, когда свет солнца загонит нечисть под землю! Ох, башка дурья!»
— Дурак ты, это верно. А все остальное — лишнее. Не я нечисть, Ярин.
— А кто? — машинально выговорил он.
— Ты.
— От как!
— Ты оборотень, Ярин. В тебе душа оборотня. На людях одну свою сторону кажишь, а в потемках, в безлюдии другим становишься.
— Дак тако же и все ведь живут!
— По себе людей судишь. Собственная тьма глаза тебе застит, и думаешь, что черное все, белого не видишь, — печально сказала Алена. — Видать, не разойтись нам по доброму.
— Передумала отсрочку мне давать? Осерчала на кол осиновый? — с усмешкой проговорил Ярин. — Видать, он тебя задел-таки.
Алена глядела на него молча, без зла, с печальной усталостью. Потом сказала:
— Погожу еще. Злодеи на кресте каялись, вот и посмотрю, как тяжел крест твой тебе покажется.
Мать ждала его, покорила, что шатается ночь-полночь невесть где. Выговорила упреки ему так, по привычке больше, потому как знала — Ярин и завтра, хорошо, ежли к полуночи домой воротится, а то и вовсе под утро. Раньше хоть для виду посмеется, за плечи обнимет, «Не ругайся, мамка», скажет. А теперь — молчит больше, а коль не по нему что, таким бирюком зыркнет, аж сердце екает… И что в голове у него творится, неведомо. Мать уж и тому рада была, что дождалась сынка, что ночевать домой воротился. Пока он промокшую одежу с себя скидал, она проворно ухватом чугунок из печи вытянула, щец горячих, упревших половником зачерпнула:
— Садись, горюшко мое, поешь, согрейся.
Стоя за спиной сына, глядела, как свежая, в складках рубаха обтягивает широкие плечи его, как влажные волосы рассыпались по ним крутыми, блестящими кольцами. Мать положила руку ему на голову, но сейчас же убрала — сын недовольно дернул плечом.
— Ешь, ешь, сынок, — поспешно проговорила, подумав с грустью, что был Яриша когда-то ласков… — Да ложись, поздно уж. Я постель тебе постелила.
Под невесомым шерстяным одеялом было тепло, покойно и так сладко слушать беспрестанный стук дождя. Стучал он в стены и окошки, будто отчаянно в тепло просился. «Как бездомный приблуда, — лениво подумал Ярин. — Уже и надежду потерял, что пустят, а все колотится…» Потом мысли его свернули в другую сторону, и стал он думать об Алене.
Странное дело, он ее не боялся, вернее — мертвую не боле, чем когда жива была. Как будто ничего между ними не изменилось. Он думал, что одолел ее, верх взял, а оказалось — еще нет. И противоборство продолжилось. Он как будто прошел сквозь собственный страх, оставил его позади, и теперь было что-то другое: злое упорство, равнодушие к тому, что будет с ним самим. В какие-то минуты Алена его пугала, правда, но эти минуты проходили, и уходил страх. Ярин опять готов был ко встрече с Аленой и даже как будто ждал ее: что еще она придумает и что он преодолеет. Острота настоящей опасности наполнила жизнь Ярина, и он как будто входил во вкус, испытывая себя в способности противостоять ей.
Глава пятьдесят первая
где Филька делает последний выбор
Дожди как-то незаметно превратились в снежную порошу, и однажды поутру люди, просыпаясь, удивлены были необычно ясным светом, вливавшимся в окошки — глянули, а там бело! Пока спали, Зима гостьей заявилась, да уж и расхозяйничалась, прибралась на свой вкус и лад. Сельчане дивились на раннюю гостью, а старики обещали, что все приметы указывают: после столь короткой осени жди необычайно раннюю и дружную весну.
Морозы тоже не заставили ждать, взялись выхваляться, силу свою казать, укрощая строптивую Лебедянку. Споначалу закраинами ледяными обложили ее для пробы, а после поднатужились, да и кинули от берега до берега хрустальный покров, смирили речку, как кобылку норовистую шелковыми путами стреножили.
Ночи опускались на Лебяжье рано и стояли ясные, звездные, светлые после осенней непроглядной мглы. От морозцев казались они прозрачными и звонкими, сам воздух был похож на хрусталь.
В начале одной такой ночи Филька, как обычно, пришел ко двору Ярина. Тот вскоре вышел, застегивая на ходу легкий дубленый полушубок.
— Куда закатимся? — спросил он дружка и, глянув на него, засмеялся: Ну-ну, чего ты там придумал с такой лукавой рожей?
У Фильки и впрямь, глаза блестели, как масляные, и на лице будто кто выписал саму блудливость.
