между пакетиками и пачечками. Они слабо шевелили лапками и изредка жужжали. Я видел только конфеты. Я мог простоять целый час, так и не решив, что купить.
В тех редких случаях, когда какой-нибудь скваттер давал мне за ту же услугу трехпенсовик, меня тотчас же окружали школьные товарищи, возбужденно крича:
— У Алана есть трехпенсовик! Затем следовал важный вопрос:
— Ты его сразу истратишь или оставишь и на завтра?
От моего ответа зависело, какой будет доля каждого из мальчиков в моих приобретениях, и они ожидали решения с должной сдержанностью.
В ответ я неизменно объявлял:
— Я потрачу все целиком.
Это решение всегда вызывало крики одобрения; затем следовала потасовка, в результате которой решалось, кто пойдет рядом со мной, кто впереди и кто позади.
— Я с тобой вожусь, Алан. Ты знаешь меня, Алан…
— Я дал тебе вчера серединку яблока…
— Я пришел первым…
— Пустите меня…
— Я всегда дружил с Аланом. Правда, Алан?
В нашей школе считалось, что тот, кто за тебя держится, имеет на тебя определенное право или, во всяком случае, право на твое внимание. Я шел поэтому в центре тесной кучки, и все ребята крепко держались за меня. А я крепко держал трехпенсовик. Останавливались мы у самой витрины, и тут меня засыпали советами:
— Помни, Алан, на пенни дают восемь анисовых лепешек. Сколько нас здесь, Сэм? Нас восемь, Алан.
— Лакричные сосутся дольше всех.
— Лучше шербетных нет. Из них можно сделать питье…
— Пустите меня. Я первый встал рядом с ним…
— Подумать только — целый трехпенсовик!..
— Алан, бери мою рогатку, когда захочешь!
Я смотрел на кулек с леденцами, лежавший на траве. Мне ни на минуту не приходила в голову мысль о том, что сам я достать их не могу; ведь леденцы мои. Их дали мне. Провались мои ноги! Достану конфеты — и все!
Кресло мое находилось на краю дорожки, огибавшей лужайку, где лежали леденцы. Я схватил ручки кресла и стал раскачивать его из стороны в сторону, пока оно не накренилось. Еще один толчок, и оно опрокинулось, выбросив меня на траву лицом вниз. Нога в лубке стукнулась о камень. От внезапной боли я что-то сердито забормотал и стал вырывать травинки. Странно, но в бледных корнях травы, прихвативших в своих объятиях немного земли, было что-то успокоительное, умиротворяющее.
Через мгновение, подтягиваясь на руках, я стал подползать к конфетам, оставляя за собой но мере продвижения подушку, плед, журнал.
Когда я дотащился до бумажного кулечка, я схватил его и улыбнулся.
Однажды отец велел мне накинуть на одну из веток веревку, и, когда я залез на дерево, отец снизу закричал в порыве восторга:
— Сделано, черт возьми! Ты добился своего!
И теперь, развертывая кулек, я мысленно говорил себе: «Сделано! Добился!» После минутного, весьма приятного знакомства, с содержанием кулька я извлек леденец с надписью; на нем были слова: «Я люблю тебя».
Я с наслаждением стал сосать его, каждые несколько секунд вынимая изо рта, чтобы увидеть, можно ли еще прочитать слова. Постепенно они все больше тускнели, превращались в какие-то неясные значки и наконец исчезли совсем. В руке моей был маленький розовый кружок. Я лежал на спине, смотрел в небо сквозь ветки дуба и грыз леденец.
Я был очень счастлив.
Глава 9
Замешательство, охватившее сиделок, когда они нашли меня лежащим на траве, немало меня удивило. Я не мог понять, почему они вызвали старшую сестру и, столпившись у моей кровати, принялись допрашивать меня со смешанным чувством озабоченности и гнева.
Я повторял им без конца одно и то же;
— Я опрокинул кресло, чтобы достать леденцы. А на настойчивый вопрос старшей сестры: «Но зачем? Почему ты не позвал сиделку?» — ответил:
— Хотел достать сам.
— Не могу тебя понять, — произнесла она с недовольным видом.
Мне было невдомек — что же тут непонятного. Я знал, это отец понял бы меня. Когда я рассказал ему об этом, он спросил:
— А ты не мог как-нибудь выбраться из кресла, не опрокидывая его? Я ответил:
— Нет, ведь ноги-то меня не слушались, понимаешь?
— Понимаю, — сказал он и добавил: — Как бы то ни было, леденцы ты достал, и ладно. Я тоже не стал бы звать сиделку. Конечно, она подала бы их тебе, но ведь это было бы совсем другое дело.
— Да, совсем другое дело, — сказал я; в эту минуту я любил отца сильней, чем когда бы то ни было.
— Но смотри, в следующий раз не ушибайся, — предупредил он, — будь осторожней. Не надо выбрасываться из кресла ради леденцов — они того не стоят. Другое дело, если случай будет серьезный — пожар или что-нибудь в этом роде. А леденцов я бы тебе сам купил; но на этой неделе у меня с деньгами негусто.
— А я и не хочу на этой неделе, — сказал, я, чтобы его утешить.
После этого происшествия в течение нескольких недель, когда я сидел в кресле на веранде, за мной тщательно присматривали. Однажды появился доктор. Он нес пару костылей.
— Вот твои передние ноги, — сказал он мне. — Как, по-твоему, сумеешь ты на них ходить? Давай-ка попробуем.
— Они на самом деле, взаправду мои? — спросил я.
— Да, — ответил он. — На самом деле и взаправду. Это было в саду; я сидел в кресле. Он подкатил его к лужайке под дубками.
— Вот славное местечко. Здесь мы и попробуем.
Старшая сестра и кое-кто из сиделок, вышедшие посмотреть мою первую прогулку на костылях, столпились вокруг нас. Доктор взял меня под мышки и приподнял с кресла, держа перед собой в вертикальном положении.
Старшая сестра, которой он передал костыли, поставила их мне под мышки, а он опускал меня все ниже и ниже, пока я не навалился на них всей тяжестью.
— Ну как, хорошо? — спросил он.
— Нет, — ответил я. Неожиданно я почувствовал себя очень неуверенно. Нет, пока еще не хорошо. Но сейчас будет хорошо.
Доктор давал мне наставления:
— Не волнуйся, не пробуй пока ходить. Надо немного постоять. Я тебя держу. Ты не упадешь.
Моя правая нога, которую я называл своей «плохой» ногой, была совершенно парализована и от самого бедра свисала плетью, бесполезная, обезображенная, изуродованная. Левую ногу я называл «хорошей» ногой. Она была лишь частично парализована и могла выдержать тяжесть моего тела. Целыми неделями я проверял ее, сидя на краю кровати.
Искривление позвоночника перекосило мою спину влево, но, когда я опирался на костыли, спина
