— Дяденька?!
Или, может, ему показалось, что позвали так, но его отвлекли, ему помешали, одной ногой он был уже в пути.
— Не возьму, — отрезал или отрубил водитель.
— Но почему?
— Ты жалел стариков, вот почему.
— А что, нельзя?
— Нет. Запрещено. Категорически. Ты жалел и сочувствовал. Ты продашь меня за медный грош.
— Так вы не возьмёте меня?
— Только через мой труп, — сказал он. Вес трупа был центнера полтора.
— Что ж, поеду следующим автобусом.
— Это исключено, — сказал водитель, — тебя никто не возьмёт.
— Меня узнает любой водитель?
— Каждый шоферюга. Я — мастер портретного жанра.
— Так что ж мне делать?
— Идти пешком.
— Сто пятьдесят вёрст.
— Сам виноват. Характер надо воспитывать. Надо заставлять себя. — Он, водитель, похлопал путешественника по плечу, почти по-отечески, — а теперь и в путь.
Автобус зарычал, рявкнул, оскалил зубы, выбросил из под копыт ком земли, кусок асфальта, и рванул на Старый Пруд.
Он повесил сумку на плечо и отправился вслед за автобусом. Где-то там, в чужом, незнакомом краю, его ждала кровать и работа, с большим, большущим чёрным ртом. Где-то там его ждали. Кто и что? Это было уже не важно. Никто и ничто. И туда оставался всего один переход.
Он зашагал туда, вроде домой, без особой охоты, надо же было куда-то идти, там его ждала работа, зачем-то надо было трудиться, чтобы кому-то хорошо жилось, может, родине, с волчьим оскалом, а может, каким-то людям, которым всегда было мало, всего было мало. Его взяли на подводу, которая догнала его по пути. Старик с седой бородой, больше похожий на гнома, чем на человека, направлял лошадь туда, где и полынь сладка, в телеге сидели двое: пастух и пастушка, они пили эль и нектар, и закусывали, чем бог послал. После того, как напитки освободили их от предрассудков, порвалась ненужная связь между ними и окружающим миром, замелькали части их красивых тел, а гном запел свою бесконечную песню о любви минутной, а не вечной. Высыхают источники, и кончается влага в них, только жалкое желание продолжить род остаётся в теле, а души остаются холостыми, как патрон без пули, как лужа после дождя, испаряется любовь. Кому пел песню старик, было неясно, то ли лошади, то ли случайному спутнику, но, скорее всего, пел он для себя, потому что настоящие слёзы выступили у него на глазах, и он не корил своё сердце за это, не стегал лошадку кнутом и не добавлял чужую сталь в голос.
— Как вас зовут? — спросил его путник.
— Иммануил Кант.
— Редкое имя для этих мест. Так сразу и не выговорить.
— Тогда зови меня Рихард Вагнер. Как хочешь, так и зови. Нас тут двое, и как бы ты ни говорил, я догадаюсь, что обращаешься ко мне.
— А пастушки?
— Это не пастушки.
— А кто же?
— Не ведаю. Подобрал их, как и тебя.
И гном вдруг замолк. И не пел, и не говорил. Задумался, что ли. Пастушки — не пастушки лежали в соломе, из неё выглядывали ноги, руки, уши. Телега на резиновом ходу шла легко, как лодка по воде.
Он снова шёл пешком, потом его вёз горе-велосипедист на багажнике, и каждая сотня метров давалась рулевому с трудом, они почему-то то и дело падали. Какую-то часть пути он осилил вместе с процессией, то ли свадебной, то ли похоронной, так и не выяснил, потому что шёл в хвосте колонны, которая свернула далеко впереди. Но и последним рядам раздавали гостинцы, и он не только подкрепился, но и взял про запас. Выяснилось, что можно жить и так, путешествуя, побираясь, двигаясь без цели — идти куда-нибудь, искать свой путь, свою дорогу. Только не останавливаться. Ночевать ведь негде.
Рано или поздно подошёл он к Старому Пруду, городок раскинулся под горой и вокруг холмов, место было выбрано так, что и посмотреть есть на что, но дома вдали не затронули струн его души, не задели, не зацепили. Поэтому он двинул на автовокзал, чтоб почувствовать прибытие сюда, где только и оставалось кем-то подготовленное место для него, нужного винтика в ненужном механизме. На автостанции было прохладно. И на ветру стояла красавица в длинном плаще. Это Дуся встречала автобусы. На одном из них должен был приехать её суженый. У Дуси уже было другое имя, по-другому нарёк её наречённый, но взгляд её светился любовью, единственный такой взгляд во всей округе, он, конечно, скоро погаснет, но вот светился. Путник, окончивший путь свой, заметил этот взгляд, и в нём пробудилась надежда на что-то такое этакое, о чём он когда-то думал-передумал в ущерб, в убыток нормальному развитию общественного индивида, нужной единицы. И он подошёл к красавице, пока ещё не красотке, чтобы завести с нею знакомство. Во какой?!
— Что вам надо, молодой человек? — Дуся обдала его таким холодом, что озноб пошёл, влюблённость её тут же скрылась в глубине, а лёд взгляда заморозил любителя познакомиться на улице, на ветру, невзначай увидел сокровище и тут же протянул руку. Сколько вас таких?! Нет, это был не влюблённый взгляд. Это ему показалось.
12. Наказание
— Что вы тут делаете?
— Мы соскучились по отчему дому, — винился Адам.
— У нас ностальгия, — сказала Ева.
— Не верю ни капельки.
— Нас сюда прямо-таки тянуло, — сказал Адам.
— Мы совсем истосковались.
— Змия хотели посмотреть.
— Вас проведать.
— Попробовать с того дерева, что даёт долголетие, — слетело с языка у Адама.
— С дерева жизни? — спросил Господь.
— Мы хотели только пожевать, а потом выплюнуть. Не глотать, а попробовать, какое оно на вкус, — Адам понял, что проболтался.
Да и змий, как назло, захохотал некстати.
— Как, ты выучился врать? — удивился Бог. — Я тебя учил этому, Адам?
— Ева учила.
— И вы с ней захотели стать таким, как я? Да? Муж с женой молчали. Воды в рот набрали.
— Бессмертия захотели?
— Это Ева виновата, — признавался Адам. Он так и не выучился врать, как следует. Рано или поздно говорил правду. Это была его слабость. Она, конечно, мешала всяким житейским делам, но без правды ему не было жизни, рано или поздно он говорил её, признавался. Выдавал и ближнего и дальнего, и себя.
— Ну вот, таким брехунам дать жизнь вечную. И что будет? Правильно ли это, скажи, Адам?
— Не знаю. Неправильно, конечно. Но умирать так не хочется.
— А надо, дружок, — сказал Бог. — Но и это ещё не всё. Я ещё и накажу вас, как следует. Понял?
— Как не понять?
