Прошмыгнула купецкая следом деньга,Чтоб алчбу утолить поначалу мехами,Осмотреться, прикинуть и, взбухнув стократ,В дрожь бросая округу, уже с барышами,На почтенье и зависть, вернуться назад.Но едва ли с того капитал наберётся?..На подмогу, покуда торговля кипит,Хлынул пьяной рекою, в таёжном народцеВыжигая ум и здравомыслие, спирт.Красный зверь-то — по сердцу царап! — обжигает,Нарастает дыханьем дремучих страстей.И лабазы всё пуще росли, подминаяРодовые угодья о ленных людей.За острожными тыньями, хоть и не сразу,Зачинались и в небо росли, всё теснейТабунясь у заплывших, у тучных лабазов,Избы тульских кровей да рязанских кровей,Ведь какая-то жадная сила, нималоНе скудея с годами, как встарь, тяжела,Сёла целые — с отчих гнездовий снималаИ на отсвет удачи — на север влекла.А навстречу им — потные звери в запряжкеИзогнулись за взмыленным коренником —С ясаком! — наплывали оленьи упряжки,И бубнил по тайге бубенец: «С ясаком!»Ай, богат да изряден ясак! — проливная,Щедро сбрызнутая по хребту серебром,Так и льётся лиса по рукам, оплываяВороным, невесомым, холодным огнём.И, застлавши глаза, обжигающий, дивный,Под горячим дыханием влажно дрожа,Сердце нежно покусывает — соболиный,Так и прыщет мохнатыми звёздами — жар…
III
Он сквозь годы прошёл, этот жар… Потому ли,Как и встарь, стервенея, в крутой оборотТак природу берёт, не жалея ни пули,Ни червонцев, ни водки, наезжий народ?Поглядишь, как иной вас коммерции учит,Прёт в заветные поймы с ружьём и вином,Да и сплюнешь со злостью — ведь это же купчикВорохнулся и смял сострадание — в нём.Это вскинулся хищник — вцепиться в добычу,Навалиться, подмять её и тяжелоЗакогтить её — всю! — под заёмным обличьемВоспалённое, алчное пряча мурло.И в кромешную ночь, воровскою порою,Чтоб отборным орехом бюджет подкрепить,Взять кедрач, да и выхлестать бензопилою,В безымянную пустошь его обратить.Он при деле — и зимник, быть может, роднит нас,Может, вместе мостим мы таёжную гать…Только, высосав душу, свербит ненасытность,И темней распалённая жажда — урвать!И здоровье в порядке, и нервы в порядке,Крепко спит, ведь он сердцем не врос, наконец,В мир тревог наших, наших раздумий, по хватке,По бессовестной, низменной сути, — пришлец.Мне известен такой…«Мандарин», с вертолёта,Люк закупорив грузною тушей, он билБеззащитных лосей и смеялся: «Охота!..» —Бил и после описывал бойню, дебил.Бил на выбор зверей, как заправский сезонник,В налитое плечо уперев карабин.Обжигал покрасневшую щёку, в казённикДосылая исправно патрон, магазин…Бил, рискуя свалиться, над зимней тайгоюНа холодных ремнях зависая, но — бил,Бил,отпинывал гулкие гильзы ногою,Беззащитных молочных телят не щадил…Ах, с каким упоеньем он бил их: «Раздолье!» —(Это нужно увидеть…), чтоб, в синем дыму,В перезвоне и лязге, хмельное застольеСлавословия, чавкая, пело ему.Он царил, применившись к звериному бегу,Умножая безрадостный список потерь…Ему кровь веселил по кровавому снегуОбречённо влачащийся, загнанный зверь.