очень мало информации» о состоявшемся тогда сражении. «Загадочным» для него представляется и масштаб битвы, и количество потерь с обеих противоборствующих сторон, и военная тактика Александра. Наконец, как и в случае с битвой на Неве 1240 года, для г. Шенка «полная неясность царит и в вопросе об историческом значении битвы 1242 года», которое опять же «сильно преувеличено и летописцами, и историками»[509].
Иными словами, поймет наш читатель, ставя под сомнение и явно снижая общую историческую значимость главных воинских побед князя Александра Ярославича Невского, равно как лишая эти победы подлинного исторического фона времени, когда они были одержаны, Ф. Б. Шенк тем самым задает именно неверную, неточную «систему координат» для понимания того, как отозвались эти события в душах современников, почему и какая п а мять действительно сохранилась о них в русском историческом сознании.
Столь же неточен взгляд немецкого исследователя и на внутреннюю политику русского князя, при оценке которой г. Шенк вновь лишь присоединяется к мнению своих европейских коллег. Так, упоминая о размолвке Александра Ярославича с Новгородом после победы на Неве, историк объясняет ее исключительно тем, что «Александр пытался извлечь выгоду из своего военного триумфа для расширения собственных властных полномочий, что вызвало протест представителей города-республики…»[510]. Мог пойти Александр, считает далее Ф. Б. Шенк, и на прямой сговор с Батыем, дабы извлечь выгоду из этого союза. Неслучайно ведь он, пишет историк, «избегал открытого столкновения с монголами, проводил «политику безусловной покорности» и поэтому смог упрочить свои внутриполитические великокняжеские позиции. По меткому замечанию Феннела, — цитирует Ф. Б. Шенк, — «так называемое татарское иго началось не столько во времена нашествия Батыя на Русь, сколько с того момента, когда Александр предал своих братьев». Он был готов ввести данническую систему монголов и в Новгороде, что привело в 1257 г. к конфликту и столкновению с городом, за который выступал сын и наместник Александра, Василий. Окончательное включение Новгорода в монгольскую данническую систему произошло в 1259 г., после массивного военного давления со стороны Александра»[511]. В целом, заключает г. Шенк, сомнительно, чтобы в своей деятельности Александр действительно был способен «выбирать между прозападной и провосточной политикой»… «Позицию князя определял скорее здравый прагматизм, чем политическая программа»[512] .
Таким образом, всё оказывается знакомым. Знакомый взгляд на русского князя только как на изощренного сатрапа. И очень знакомое же стремление максимально смягчить тона и краски, когда речь заходит о политике европейских государств по отношению к Руси. Например, постоянная угроза и военное давление с Запада на русские земли в XIII (и не только X11I) столетии рассматриваются Ф. Б. Шенком исключительно в качестве «гипотетических». И даже, как он сам пишет, «бесспорные попытки пап[513] координировать католические силы в духе римских интересов не могут стать несомненным основанием для заключения о том, что существовала реальная связь между военными действиями Тевтонского ордена и Швеции». Вслед за исследователем Линдом Ф. Б. Шенк полагает: «Тот факт, что Запад напал на ослабленную Русь с тыла, едва ли может быть доказан, однако не исключен… (Далеко не все) западные державы готовы были стать пособниками папы,
Но о том, какие РЕАЛЬНЫЕ ПЛАНЫ действительно имелись тогда у римской курии, а главное, КАК целеустремленно и успешно она сии планы ПРЕТВОРЯЛА В ЖИЗНЬ, — идейно вдохновляя, организовывая и руководя кровавыми завоеваниями европейского рыцарства в Палестине, на землях поверженной Православной Византии, наконец, в Прибалтике, читатель хорошо мог видеть в первых главах нашей книги. Прояви Ф. Б. Шенк подлинное научное мужество, подобно тому, как сделал это его английский коллега Арнольд Тойнби, признавший, что Западная цивилизация «с тамерлановской жестокостью продвигалась на Восток», взгляни он на действия Александра Невского именно в таком историческом контексте, и тогда кажущиеся ему «спорными» вопросы биографии великого русского князя-воина отпали бы точно так же, как гораздо яснее была бы понята немецким исследователем и сущность памяти об этом князе, хранимая русским народом семьсот с лишним лет.
Тогда Ф. Б. Шенку, например, не пришлось бы объяснять решение о канонизации князя на Стоглавом соборе 1547 года одними только «идеологическими потребностями» Русской православной церкви, стремившейся, как он считает, после краха Византии занять лидирующее место в православном мире. Ибо уже само варварское разорение европейцами Константинополя в 1204 году и последовавшее за этим жестоким разгромом резкое ослабление позиций Константинопольской патриархии поставило перед молодой Русской церковью вопрос о принятии и, главное, сохранении в нерушимости древнего духовного наследия Византии —Православия. Пройдет еще почти два века —два наиболее тяжких века в русской истории! — прежде чем эта священная задача сохранения и защиты Православной веры сможет обрести реальную политическую силу. Прежде чем, воскреснув из исторического небытия, Русь в 1480 г. свергнет иноземное иго, тем самым превращаясь в единственное на тот момент независимое православное государство в мире. А ее новая, возмужавшая столица Москва действительно станет Третьим Римом, центром надежды и притяжения для всех порабощенных тогда православных христиан. Именно поэтому канонизация князя Александра Невского, в свое время сдержавшего агрессора, сдержавшего ту самую «линию фронта», что пролегала тогда (как писал Арнольд Тойнби) через все огромное пространство от Северного Ледовитого океана и до Адриатики, была естественна и необходима для Русской православной церкви середины XVI века без всяких идеологических натяжек.
Точно так же, как был близок и понятен в первую очередь своей борьбой, своим горением за «отчину» (Отечество) светлый лик прапрадеда Александра и для выдающегося русского царя Ивана Васильевича Грозного, вовсе не потому лишь, что «твердые, решительные меры (Александра) против оппозиции в «своей» стране гармонировали с идеалом самодержавного правителя и могли послужить Ивану IV для легитимации его борьбы с боярской высшей аристократией» [515] и, значит, «способствовать решению его (Ивана) политической задачи укрепления нового централизованного государства и автократии»[516] (как это явствует из текста Ф. Б. Шенка). На странице 110 у автора книги есть одно короткое упоминание о Ливонской войне Ивана Грозного, а также о том, что русский государь имел в Ливонии некие «политические интересы», почему память о князе несла в себе еще и «функцию легитимирующего образца. Иван IV возводил свои притязания на вотчину в Ливонии к временам «от великого государя Александра Невского»[517]. Но вряд ли немецкий историк не знает, что Иван Грозный вполне справедливо был уверен: русские государи имели законные права на владения в Ливонии не только «со времен Невского», а как минимум на два века раньше —уже при Великом князе Киевском Ярославе Владимировиче Мудром, который еще в 1030 г. впервые построил на чудской и леттской земле крепости Юрьев (Тарту) и Герсик (Ерсику). Так же как вряд ли запамятовал г. Шенк, в чьи
Все дело, вероятно, в том, что, разбирать и учитывать хотя бы эти обстоятельства при изучении «истории воспоминаний» об Александре Невском автор явно не пожелал, они оказались невыгодны для него. Ибо в противном случае у Ф. Б. Шенка сложилась бы совсем иная, гораздо более целостная и объективная картина развития памяти о святом князе-воителе. Картина, где образ Александра Ярославича Невского представал бы не просто полумифическим «переходящим символом», который лишь использовали все те, кому это было необходимо. Исследователь увидел бы глубоко неординарную личность, и великого воина, и смиренного пред Богом страстотерпца за Русь, предостерегающего, зовущего к Борьбе и Жертве, каким князь Александр был всю свою недолгую жизнь и каким навеки остался в памяти русского народа, невзирая на все попытки эту память у него отнять.
Но именно такой образ Александра Невского меньше всего был нужен Ф. Б. Шенку. Увы, приходится с сожалением признать, что главный замысел книги современного немецкого историка практически ничем не отличается от подобных же «штудий» его предшественников и коллег на Западе, за редкими исключениями
