хрена русскому царю этот самый пиар? У него, чай, не пиар, а шапка Мономаха!
Все это, конечно, пока что дело виртуальное. Граница ЗАИЦЫ до сих пор еще к Штатам ни на вершок не придвинулась, Канада покамест все оружием бряцает. Ничего, еще наподдадут ей с востока — все предикторы обещают. Только и делов русскому царю, что размышлять про Княжество Орегонское, а Штатам-то на самом деле уже теперь надо дивизии снаряжать, пора Бермуды оккупировать, весь треугольник и прочее, что там есть бермудское, России такого сто лет не нужно, своих забот от уха до уха.
Император вспомнил, что дело с Бабкиными так и позабылось за мечтой о киселе, полез в компьютер. Там был тоже какой-то кисель. Но про новгородских бояр известия нашлись; вот еще имелся дьяк Афанасий Бабкин, живший в Москве в середине шестнадцатого века — совсем ни к селу ни к ремеслу. Наконец, упоминался где-то еще и другой род Бабкиных — в Твери, отрасль рода славного Марка Демидова. Вот из них, не иначе, и был пресловутый камерфурьер. Быть по сему: признать за ними титул — какой там на очереди? Император вызвал файл и фыркнул: без князя, на очереди к дарению, стоял нынче город Новоназываевск. Так что пусть остаются в истории князьями Новоназывскими, и забыть их. Если еще раз голову подымут — пожалую их светлейшими князьями Внучкиными. Или сразу — Жучкиными!.. Но главное, главное — не забыть этому фурьреришке памятник в том Новоназываевске вставить — чтоб знали, кто таков и откуда что!..
Тяжела ты, шапка… Волосы императора сильно поредели, так что и шапку приходилось в холод надевать. А он не любил. Хоть она и Мономаха, эта шапка, хотя и с меховым, кровавым подбоем, однако Павел привык без шапки даже по холоду. Но здоровье у него было не свое, а государственное. Стало быть, права он не имел. И приходилось шапку напяливать — хочешь там, не хочешь.
Внешне спокойствующая Российская Империя вынашивала в своих глубинах множество тревог: самые разные граждане готовились восстать на главнейшего врага рода человеческого. Однако каждый считал наиглавнейшим врагом рода человеческого именно своего собственного врага, враг у каждого был персональный, и получались большие расхождения. Не хотелось бы великому государю, под чьим скипетром только и очнулась Россия от столетий эпилептической судороги, не хотелось бы остаться в анналах Истории вторым Тишайшим — при первом-то как-никак случился в русской церкви Раскол. Но при том Тишайшем хотя бы великий писатель жил — протопоп Аввакум. Кстати, над его канонизацией сейчас как раз колдовал Святейший Синод. А где такой писатель в наше время?.. Может, и хорошо, что такого нет — копай потом яму в Пустозерске, когда в этом самом месте нынче идет добыча алмазов. Невыгодно. Разве что фонд Доржа Гомбожава туда пустить. И его самого. Пусть добывает. Без права экспорта… Да что его все так, хороший вроде монгол…
Императору недавно перевалило за пятьдесят, из них больше трети он провел на нынешней службе, и по данному самому себе обету знал, что почти столько же еще ему тут и вкалывать, — лишь потом, по примеру пращура, можно будет идти куда глаза глядят. А это все-таки нескоро. Никакие моровые поветрия или катастрофы его жизни пока что не угрожали, это все ясновидящие в один голос подтвердить готовы. Но еще поэт Некрасов надорвался, собираясь описывать нелегкий труд русского императора в корявой поэме «Кому на Руси жить хорошо». Откуда-то знал этот барин-картежник, что императором быть на Руси — это отнюдь не груши околачивать.
Все свое время государь проводил исключительно в любимой резиденции «Царицыно-6», в допотопные времена носившей название «Архангельское» и служившей чем-то вроде подмосковного опорного пункта семейству Юсуповых на протяжении целого века с лишним, весь этот век готовили они тут покушение на Распутина, которое им после всех неудач как-то удалось провернуть. Государь много размышлял в последнее время: принесло это убийство пользу России — или наоборот. И склонялся к мысли, что все-таки вшивую пользу, крохотную, а принесло. Потому что именно в результате всех воспоследовавших событий усадьба стала его собственным опорным пунктом. В этот нелепый помещичий дом государь влюбился незаметно для себя самого. Даже почти неприличные для государевой дачи мраморные статуи оставил, — только фиговые листки с мужиков снять велел, с листками такие статуи казались ему грязной порнухой. В общем, хороший парк, хорошая дача. Чай, досталась эта дача Юсуповым при совершенно законном царе. При пращуре Александре Павловиче.
В конце концов, историю делает тот, кто хоть что-то делает, а не тот, кто купается в собственном величии. Сколько там Людовиков было во Франции, чтоб не сказать прямо — Луёв? Ну, шестнадцатого отложим в сторону, он не очень-то в картину вписывается. А которого помнят? Правильно, тринадцатого. Тогда как был он пустое место, и наследника-то себе, кажется, тоже какому-то камерфурьеру заказывал. Помнят же его потому, что Дюма-папаня удачно переделал книгу сплетен о его временах в роман «Три мушкетера», — говорят, тоже с посторонней помощью, чуть ли не Жерара де Нерваля, не то Огюста Маке, хрен его знает, кто таков, но на это тоже всем начхать, важно, что у д’Артаньяна там каждую ночь по Настасье. Значит, нужно всего лишь правильно формировать сплетни о себе и заботиться об их добротной литературной записи. Правдой будет не то, что есть правда, — ее вообще нет, — а то, каково о тебе потомки сплетничать будут, — если будут вообще. Как ты, к примеру, город заложил назло особенно склочному соседу или как вынес кому-то посмертный выговор. Как ты книги читал только от руки переписанные или как объявил, что Европа может потерпеть, когда русский царь ловит рыбу.
«Чем более абсолютна монархия, тем менее нуждается она в своем прославлении», — выплыло из памяти государя неизвестно чье изречение, неизвестно по какому поводу сказанное и, скорее всего, памятью же и перевранное. Нет, такой абсолютности, когда в истории от тебя остаются только даты начала правления и его конца, русский царь не хотел. Он так или иначе хотел закрепить за своим временем звание Золотого Века. Спешно требовалось Процветание Искусств. Литературы более всего: при Наполеоне у Франции как раз никакой литературы и не было. Один Стендаль сидел в обозе, да и то над «Пармской обителью» только спать можно, хоть она и гораздо позже написана. Но у Павла-то не было даже захудалого Стендаля. Но был обоз, а в нем уж точно пяток завалящих Стендалей отыщется. Пусть хоть артелью пишут. Писали же пьесы для кардинала Ришелье артелью! Две всего написали, но кардинал здоровье не берег, путался с французскими шлюхами, умер прежде времени… Словом, подать сюда всю литературную гильдию. Разделочный цех, так сказать, в смысле что цех, требующий разделки. Под орех.
Слава Богу, литературный цех удалось частично перехватить у стареющего канцлера. Георгий Шелковников сохранял за собой пожизненный экс-канцлерский пост, но стал, конечно, уже не тот: нынче его Павел насильственно худеть бы не заставил. Сильный был мужик, но годы взяли свое, а Павел отобрал остальное. Всего только и отобрал, что главного литературного негра, Мустафу Ламаджанова. Он за Шелковникова раньше романы сочинял под псевдонимом «Евсей Бенц», печатал на Западе, а гонорары шли канцлеру, — тогда, впрочем, кандидату в члены политбюро, но об этих временах кто ж теперь помнит. Забавно при этом, что в писателях этот самый Мустафа никогда официально не числился, — так, сочинил во время войны с Германией какую-то популярную песню про тужурку, только и всего. Потом отсидел сколько- то — кажется, за то, что песня оказалась идеологически невыдержанная, — но канцлер в этой песне талант увидел и Мустафу к себе на работу взял. А потом Павел, когда ревизию проводил имущественному положению своего ближайшего окружения, обнаружил, что Шелковников с гонораров Евсея Бенца партвзносов не заплатил никогда ни копейки. Вот это да! Ну, и пришлось предложить ему — либо партбилет на стол, либо… Мустафу. Пришлось канцлеру отдать татарина. Куда денешься. Ничего, нашел себе другого Мустафу, имя у него грузинское, непроизносимое — Шалва Сомхишвили. Псевдоним взял новый, почему-то по названию улицы, на которой с кем-то иногда живет: Борис Якиманка. Говорят, по-японски это что-то значит, то самое, про что он пишет все время… Стоп, это скульптора фамилия, а негра как? Леопольд или нет? Ладно, пока не нужен.
Царь и сам отчасти считал себя писателем: учебник по истории для шестого класса общерусской гимназии соорудил без посторонней помощи, потом дважды его переработал, согласно переменам, которые сам же в прошлом Святой Руси назначил. На обложке без лишней скромности проставил — «Павел Романов». Ни должности, ни звания, в конце-то концов, преподавание истории в средней школе — его первая основная профессия, он по ней институт закончил. Однако художественного дарования царь в себе пока не чувствовал. А народу нужна художественная литература. Глубоко, высоко и широко художественная. В конце концов, любые пирамиды рассыпаются в пыль, любые войны забываются, а книги переиздать всегда можно. Все смертно, кроме литературы: «Война и мир», при всех недостатках, все-таки основное, что осталось в России от Наполеона. Не зря дядя в Южной Америке именно писателей кормит, да
