довольно широкоплечий, грузный человек.
– Брось оружие! – приказал Громов, все еще стоя за елью.
– А я его, чтоб ты знал, давно бросил. И тебе советую.
– Окруженец, что ли?
– Хрен его знает, кто я теперь, – устало ответил тот. – Такой же, как ты. Если, конечно, ты действительно лейтенант.
– Один пробираешься?
– Один. Спички у тебя есть? Костер нужен. На мне сухой нитки не осталось. Из-за Днестра я.
– Из-за Днестра? Вплавь, что ли?
– Нет, птицей сизокрылой… Бревно какое-то выручило. А видел бы ты, сколько мимо меня трупов пронесло! Не река, а судный исход мертвецов.
– Что там, комендант? – услышал их разговор Крамарчук.
– Разведи костер. Вроде свой. Ваша фамилия? Звание?
– Может, тебе еще и честь отдать? – зло проворчал пришлый, проходя мимо Громова. – Во фронт вытянуться, а, лейтенантик? Небось, прямо из училища – и на парад? А я свое отмутузил. Красноармеец я. Готванюк – фамилия. Если тебе так уж интересно.
– Говори тише, – цыкнул на него из темноты Крамарчук. – Медсестра тут с нами. Спит. И не ворчи, отвечай, что спрашивают. Перед тобой командир.
– Ага, ты меня еще на гауптвахту посади, – отрезал Готванюк. – Да разведи ты костер, у меня душа отмерзает. И все прочее – тоже.
Пока Крамарчук разводил костер, а Готванюк снимал с себя сапоги и одежду, Громов пошел проведать Марию. К счастью, голоса не разбудили ее. Шинель, которой он укрыл медсестру, сползла, Мария лежала на спине, слегка изогнув стан и широко раскинув руки. Почти так же, как там, в ущелье, на камне. Лунное сияние разбивалось о нависший над ней валун, и поэтому лица Марии лейтенант разглядеть не мог. А хотелось.
Мучительные дни, проведенные ими в подземелье, никого из них моложе и краше не сделали. Но все же Мария всегда казалась ему удивительно красивой.
Не потерять бы эту девушку, спасти ее. Самому дожить до победы. О нет, это невозможно. Такое везение почти немыслимо.
Громов укрыл Марию шинелью и прилег рядом. Теперь лица их почти соприкасались. Какое-то время Громов лежал затаив дыхание, потом, немного осмелев, благоговейно провел рукой по груди – это почти непреодолимое желание коснуться груди появилось еще тогда, когда видел ее лежащей на камне – и ощутил, как, будто откликнувшись на едва уловимое прикосновение, девушка вздрогнула всем телом и, покоряясь тому, что померещилось ей сейчас во сне, подалась вперед, навстречу его руке.
Еле сдерживая волнение, Андрей нервно посмотрел в ту сторону, откуда потянуло дымком (еще не хватало, чтобы Крамарчук застал его вот так, лежащим возле медсестры), и в предчувствии чего-то таинственного лизнул шероховатым непослушным языком потрескавшиеся, почти бесчувственные губы.
Там, в доте, чувство особой, уже даже не мужской, а сугубо солдатской солидарности подсказывало ему, что он не имеет права ни на какие проявления чувств, ни на какие особые отношения с этой девушкой. Андрей помнит, как в день ее появления в гарнизоне, проходя мимо него и Кристич, самый молодой и, пожалуй, самый смазливый в их гарнизоне, Рондов, совершенно не смущаясь ни командира, ни медсестры, пропел: «Эх, прислали бы еще парочку таких для полного милосердия! Ведь милосердие – это когда или всем, или никому».
При этих воспоминаниях Громов улыбнулся и, нежно отведя с лица Марии растрепавшиеся волосы, поцеловал ее в загрубевшие, чуть-чуть сладковатые губы.
– Что? Что?! – встрепенулась Мария, но лейтенант придержал ее за подбородок.
– Все нормально, Мария, все нормально, – прошептал он. Сейчас он не чувствовал себя скованным святостью гарнизонного «милосердия». – Это я.
– А, ты, Андрей? Уже надо идти? – пролепетала она, все еще не в состоянии вырваться из сна.
– Да нет, рановато.
– Ты только не тронь меня… А так, полежи рядышком…
– Божественная мысль.
Лейтенант погладил ее по щеке, и Мария невольно потянулась к нему в ожидании поцелуя. А когда Андрей прикоснулся губами к ее губам, прошептала:
– Теперь я поняла, что это… было на самом деле. Ты ведь уже целовал меня? Только я решила, что приснилось.
– Точно, приснилось.
– Э, нет, – мечтательно улыбнулась она. – Было, было. Теперь я поняла. Страшно мне, Андрей, оставлять тебя здесь… И самой оставаться без тебя. Мне почему-то кажется, что уцелели мы в доте только потому, что были вместе. Нас оберегала наша с тобой судьба. Но стоит нам разлучиться, стоит только хотя бы на один день…
– Не надо об этом, Мария. Все равно утром придется отвести тебя в село.
– Опять «не надо»? Мы ведь и так никогда ни о чем не говорили.
– И правильно делали. Окруженный, расстреливаемый дот… О чем там можно было говорить, какие планы строить?
– Знаешь, мне казалось, что этот ужасный дот будет сниться всю жизнь. А сейчас, в первую же ночь, приснилось что-то такое… Странное, про любовь. Удивительно устроен человек: еще утром я была на волоске от смерти, а вечером уже такое снится… хоть сразу в монастырь, грехи отмаливать.
Андрей обнял ее, нежно поцеловал в губы, в шею… но Мария уперлась руками в его грудь.
– Нет, нет, нет!.. – яростно прошептала она. – Что ты?! Я же не к тому сказала, чтобы…
Объяснить Марии, что он тоже «не к тому», у Громова просто не хватило выдержки. Он резко поднялся и, бросив на ходу: «Поспи еще, разбужу», – пошел к двум небольшим кострам, между которыми было развешено обмундирование Готванюка. Сам Готванюк сидел в гимнастерке Крамарчука, без брюк и без кальсон.
25
– Так почему вы до сих пор оставались за Днестром? Части ведь отходили довольно организованно, – спросил Громов Готванюка, присаживаясь на камень.
– Если бы только я один остался. Но я-то хоть понятно – меня оставили на прикрытие. Двадцать бойцов при двух пулеметах. И держаться сутки. Ротный у нас вроде тебя был – молодой. И тоже ни страха, ни жалости. Такие, наверное, только для войны и рождаются.
– Главное, что не из-за таких она начинается.
– Хотя, может, это я от обиды… Что оставил именно меня. В последнюю минуту присоединил к тем, девятнадцати… Для счета, наверное. Но командир был железный. С таким командиром и в бой идти не страшно, и трусить стыдно. Обычного страха своего человеческого стыдишься.
– Вы местный?
– Да. Село мое километров за двадцать отсюда. Липковое. Я так и думал: мне бы только через Днестр, а там я, считай, дома.
– А что же остальные… те, девятнадцать? – подал голос Крамарчук.
– Ох, курить, братцы, хочется не по-божески. Неужели оба некурящие?
– Бессигарные мы. Сам бы покурил. Так что же с теми?..
– Продержались мы возле маслобойни, на развилке дорог, два часа. Ровно два. И смяли нас. Цепью поперли, так, что пулеметы захлебнулись. Однако мне повезло, меня еще до атаки снарядом похоронило, землей засыпало. Очухался только в колонне военнопленных. К счастью, конвоировали нас румыны. С винтовочками. Пока затвор, то да се… Словом, ночью человек десять сбежало. Врассыпную.
– Понятно. Остаетесь с нами?
– Зачем оставаться? – на удивление спокойно ответил Готванюк. – Что я здесь не видел? Домой пойду. Осмотрюсь, отлежусь. А там посмотрим.
– То есть, как это – домой?! – изумился Громов.
– Куда же мне еще? Я за Днестром уже человек пять встречал таких. У одного ночевал в доме.
