штульвагене[15] – сидел, завернувшись в плащ, посматривал в узенькое окошко, старался не обращать внимания на храп случайных попутчиков. Мелкие яркие звездочки заглядывали в окошко, помаргивали в кронах высаженных вдоль почтовой дороги деревьев. Словно напоминали о былом. Первым делом вспомнилась мать, о существовании которой его заставили забыть сразу, как только доставили во Флоренцию. О собственном имени тоже… Он был послушный мальчик. К тому же до судорог напуганный австрийскими драгунами, выстрелами, рассеченными трупами. Морем наконец… Он соглашался со всем, о чем его просил новый воспитатель, сын великого герцога тосканского Козимо III Джованни Гасто.[16] Покорно кивал и никак не мог справиться с постукивающими друг о дружку зубами.
Глаза сразу повлажнели. Граф аккуратно промокнул их батистовым платочком. Не стоило так глубоко забираться в прошлое. Что поделать, в этом он был неволен, до сих пор видел мать во сне и наяву, частенько цепенел от ощущения реальности её присутствия. Стоило повеять запахом прели, человеческого пота, которым пропитались матерчатые стенки пассажирского салона, или ощутить с дуновением ветра запах свежего, ещё не процеженного, молока, тут же комок подкатывал к горлу. Его память, что перезрелый персик, стоит тронуть пальцем, сразу начинает сочиться. Звездочка за окошком подмигнула – верно, верно… Следом граф погрузился в транс. Привиделся лесной проселок, сильная рука прижала его голову к земле. Ткнула носом в узенькую, оставшуюся от тележного колеса лужицу, оттуда густо тянуло гнилью… Он, семилетний мальчик, замер от страха, крупная дрожь пробежала по спине. Дядька Иштван погладил его. Мальчик чуть вывернул голову, искоса глянул вверх – по лесной дороге вразброд, легкой рысью проскакали австрийские драгуны. Все в белых мундирах. Лошади сильные, резвые, сытые… Сабли в ножнах. Офицер держал в руке пистолет, курки взведены. Этого он не видел, что курки были взведены, но почувствовал – так и есть. Далее к ясновидению начали примешиваться мысли… Церемониться с ним не будут. Стоит побежать, тут же получишь пулю в спину. Нет, офицер будет стрелять в воздух – эта мысль ясно и четко отпечаталась в сознании. У него приказ взять мальчишку живым. Вряд ли император жаждет смерти сына взбунтовавшегося Ракоци, ему нужен заложник. Вот об этом как раз следует помалкивать, откуда он родом, и кем приходится Ференцу, князю трансильванскому. Забыть напрочь, навсегда – так объяснил ему положение дел Джованни Гасто. Забыть мать, отца, братьев, сестру, собственное имя. Ты слишком мал, сказал опекун, чтобы разобраться, почему ты должен поверить мне на слово, но я умоляю тебя забыть. Все и сразу!.. Ведь ты же смышленый мальчик, правда? Сердце забилось гулко, наотмашь, грудная клетка была тесна ему, сосуду крови, средоточию души, источнику грусти, как уверяли его жрецы в Древней Мексике. Как-то полвека назад ему удалось заглянуть в церковную книгу, где была сделана запись о крещении Леопольда-Георга – или, по-венгерски, Липот-Дьердя, – состоявшемся в 1696 году, 26 мая. Вскоре ребенок умер – так что под своим именем, вздохнул Сен-Жермен, ему удалось пожить всего несколько лет.
Это была сложная многоходовая комбинация, придуманная австрийским двором – так впоследствии объяснил ему все эти нелепости один из венских друзей. Бабушка Сен-Жермена, Илона Зриньи, рано овдовев, вышла замуж за Имре Текели, основавшего княжество в Верхней Венгрии. После капитуляции крепости Мункач и отъезда Илоны в Турцию, куда она последовала за своим мужем, опекуном её сына от первого брака, маленького Ференца Ракоци II, стал кардинал Леопольд Колонич. Ференц воспитывался вдали от родины, в Чехии, в иезуитском монастыре. При дворе его считали вполне верным властвующей династии человеком. После смерти первой жены, с которой он обручился тайно, Ференц женился вторично, на этот раз по выбору австрийского императора на немецкой принцессе Гессен-Ванфилдской. Во время восстания в Венгрии в 1697 году остался благоразумен и сохранил верность короне. После подавления восстания Ракоци был направлен на родину – его назначили главой комитата Шарош. Однако перед отъездом объяснили, что при сложившемся чрезвычайном положении его сын от первой жены из венгерского княжеского рода Текели вносит изрядную путаницу в планы императорского двора, и как возможный претендент на трон княжества Трансильвания может в будущем осложнить включение этой области в состав империи. Отцу предложили избавиться от ребенка. Леопольд Колонич имел с Ракоци долгую, трудную беседу, во время которой сумел убедить Ференца, что лучше иметь непризнанного, но живого сына, чем законного наследника Трансильвании, за которым начнут охоту наемные убийцы.
– Как же я могу отказаться от собственного сына, падре?! – спросил Ференц наставника-иезуита.
– Это будет пустая формальность, – объяснил ему кардинал. – Мы всего-навсего сделаем запись о смерти ребенка, свидетели поставят подписи. Тем самым будет снята угроза для императорского дома Габсбургов, а вы, сын мой, примете в свои объятия родное чадо. Но под другим именем. У него не будет никаких прав на княжеский титул. Таким образом, как говорится, и волки будут сыты, и овцы целы.
Граф Сен-Жермен глянул в маленькое оконце. Со стороны моря хлопьями натягивало туман. В тусклых утренних сумерках эта белесое, языкастое крошево казалось зловещим.
Этот ли случай или зверства имперских войск во время усмирения венгров в 1697 года заставили отца встать на сторону мятежников, сказать трудно, однако вскоре после возвращения на родину Ференц Ракоци начал готовить заговор. Прежде всего, он приказал выкрасть мальчика и отправить его к старому недругу Австрии, великому герцогу Тосканскому. Так маленький Дьердь расстался с семьей, родиной, именем.
Занимательная легенда, вздохнул старик, ничем не хуже выдумки о его португальском происхождении. Почему бы в глазах потомков ему не стать внебрачным сыном португальского короля или отпрыском сборщика податей из уездного французского городишки в Савойе? Сойдет и 'плод любви' несчастной вдовы короля испанского Карла II и мадридского банкира… Имеет ли значение, где, когда, на каком языке и под чьим именем он был записан в церковной книге, если он сам давным-давно забыл о той буковой роще и дядьке Иштване, который спас его от драгунов. Граф уже не помнил ни рук отца, ласкавших его, младенца, и поглаживавшего огромной, как шляпка гриба, ладонью его кудрявую голову; потерял в памяти солнечное утро, когда его, пятилетнего, подвели к коню и взгромоздили в седло. В руках у него была игрушечная сабля и все вокруг кричали: 'Слава!..' Таков был древний обычай. Все пошло прахом… В его жизни всякое бывало, и история крохотного Дьердя всего лишь одна из многочисленных подлинных историй, случившихся с ним, чья жизнь, судя по овладевавшим им прозрениям, тянулась из такой замшелой древности, что день его рождения, как, впрочем, и день смерти не представляли для старика особого интереса. Он прожил множество жизней случалось, проживал их одновременно, в двух-трех, а то и четырех обликах, чему давным-давно перестал удивляться. Другое удивительно, его до сих пор волновали воспоминания о прикосновении материнских рук. Он запомнил её сухие ладони и необыкновенно мягкие пальчики. Принадлежали ли они вдовствующей испанской королеве Анне-Марии Нейбург, венгерской княжне, немецкой принцессе Гессен-Ванфридской по линии Рейнфельс или жене французского налогового инспектора, он не мог сказать. Или он и в самом деле явился из заоблачных Гималаев? Тоже забавное местечко, царство камня и снега… Небо там синевы необычайной, с примесью фиолета. В тех краях ему тоже довелось побывать… Ну, и какая беда, что мысленно! В совершаемых им провидческих путешествиях яви было не менее, чем в этом сероватом влажном тумане, завесившим дорогу и понуждающим сидящего на козлах почталиона часто дудеть в рожок. Солнце уже встало – коротки летние ночи, но разглядеть его лик в этой просеянной хмари было невозможно. Незримый свет падал справа, золотил туман, высвечивал деревья – от них на полосу движения и присыпанные песочком обочины даже тени ложились. Моментами окрестности прояснялись открывались каменные мызы, вересковые пустоши, поля, разделенные на участки, расчерченными словно по линейке кустарниковыми зарослями, изредка, проблеском, вспыхивали воды реки Тр(ве. Потом снова нырок в облачную завесь, по телу пробегала дрожь, и тут же воспоминания вновь шли на приступ.
С той высоты, с которой он следил за самим собой, устроившимся в дорожном экипаже, место погребения тоже не имело особого значения. Вечного покоя ему не видать. По крайней мере, в ближайшие тридцать лет… Конечно, хотелось отдать дань бренному телу – оно не плохо потрудилось на протяжении всего восемнадцатого века. Ему удалось добиться главного – 'Общество Иисуса'[17] распущено, как было сказано в папской булле от 21 июля 1773 года, на 'веки вечные', король Фридрих II спеленут в пределах Пруссии.
Гидра в черной сутане лишилась головы? О, нет! Всего лишь пуповины, связывающей её с папским престолом. Ну и разве что обременительных, ужасающих своим количеством богатств… И все равно свободные духом люди могут вздохнуть спокойно. Теперь следует проследить, чтобы иезуиты не сплотились, не восстановили прежнее влияние. Это вряд ли! Вольные каменщики крепко встали на ноги, в чем и его, графа Сен-Жермена немалая заслуга.
