Кувыркался «ЗиЛ» через крышу так, что машина восстановлению уже не подлежала…
Только в воскресенье женщина вышла из госпиталя имени Бурденко…
А в понедельник, услышав характерный лязг на шоссе, бросилась искать мужа.
Поняв, что стряслась беда, она тихо, как мышка, сначала притаилась в приёмной. А теперь — будь что будет! — сидела уже в углу кабинета и смотрела на своего мужа… Смотрела, смотрела… Как в последний раз.
— Э-хе-хе… собрались трусливые старики, ни на что не годные. Попал я, как кур в ощип!
— Ты про что, дорогой?
— Да… так. Всему конец. Снимут с меня мундир — и поделом! Так мне и надо. Чего добивался? Прослужив шестьдесят лет, не отличил политическую проститутку, сраного комсомольца, от себя, солдата, войну прошедшего…
— Дима, всё равно. Я тебя люблю. И в мундире. И особенно без мундира, тоже.
— Да мне не мундира жалко… Я полагал, что моё мнение о катастрофе, об угрозе развала страны разделяет народ. Ан нет. Люди политизированны. Почувствовали свободу — а мы полагали иное… Стал я игрушкой в руках политиканов.
В дверь осторожно постучали…
— Эмма, иди. Не нужно тебе здесь…
— Дима, нет! Не смей! Я с тобой…
— Куда со мной — в тюрьму?
— Да хоть в могилу. Куда ты — туда и я… Я с тобой!
Глаза жены блестели отчаянным блеском. Язов взял её руку — и сделал то, что никогда не делал за полвека супружеской жизни: осторожно, нежно, ласково и неумело — прижал к своим губам…
Потом чуть дрогнувшим голосом решительно и громко сказал:
— Войдите!
Вошедший, в мешковато сидевшем штатском костюме, держал в руке деревянную дубинку, на которой было аккуратно вырезано: «Забью я туго в тушку Пуго».
— А скажите, товарищ Маршал Советского Союза, — это, по-вашему, что вот такое?
Язов с недоумением посмотрел на протягиваемый ему предмет:
— Полагаю, что это игральная бейсбольная бита…
— О! И кто же это в Советском Союзе в бейсбол-то сейчас играет, а? — весело блестя из-под пенсне молодыми глазами, спросил незваный гость.
19 августа 1991 года. Двадцать три часа четырнадцать минут. Москва, Кремль. «Корпус», второй этаж
В маленькой комнатке отдыха, дверь в которую скрывала неприметная, ничем от других не отличающаяся дубовая панель, пахло нашатырём и спиртом.
С тихим звяканьем в эмалированную, изогнутую чашечку падали пустые ампулы.
Врач, ритмически сжимающий красную резиновую грушу, посмотрел на то, как поднялась ртуть в тонометре, повернул крантик, из которого с шипением стал выходить воздух, расстегнул черную матерчатую манжету на руке Язова, лежащего на чёрном кожаном диване с высокой спинкой.
Потом вынул из ушей металлически поблёскивающие трубочки стетоскопа, повесил их на грудь и с недоумением спросил человека в пенсне:
— А зачем вы ампулы берёте?
Берия наставительно ответствовал:
— Да ведь вы, доктор, не просто пациента пользуете! Вы — ах, какого человека спасаете! А ежели вдруг не спасёте, а? Мы тут, на досуге, тогда посоветуемся с товарищами из Академии Медицинских Наук, проконсультируемся со специалистами — всё ли вами сделано как надо? Все ли меры были вами приняты? А то, знаете, были уже в кремлёвской больнице прецеденты… — И он пристально посмотрел на бедного доктора своим ледяным змеиным взором.
У врача задрожали руки:
— Сейчас, я вот сейчас, вот… а, уже лучше! Видите, порозовел… и тоны сердца уже ровнее… что с ним стало? Отчего он так разволновался?
— Сам не понимаю, — почти искренне удивился Берия, — просто товарищ маршал попросил меня голову этак чуть левее повернуть… а потом захрипел, побелел, за сердце схватился! Что с ним может быть такое?
— Думаю, ничего серьёзного, просто сердечный спазм… вот, видите, уже приходит в себя… как вы себя чувствуете, пациент?
— Нормально… он уже ушёл? — через силу прохрипел Язов.
— Кто это — он?
— Этот, что из ада явился по мою душу…
— Нэ волнуйтесь, товарищ, вы просто переутомились… Павлов я. Просто Павлов!
— Так точно, Павлов! Лаврентий Павло… х-хе… — и Язов опять попытался помереть.
— Вот только не надо опять глаза закатывать! Вы мне нужны живым, в отличие от некоторых… Доктор! Что вы там копаетесь?! А ну, немедленно лечите.
— Уже, уже, работаю… да очнись ты, сволочь!! Виноват, товарищ Маршал, вам уже лучше?
— Мне теперь никогда лучше уже не будет…
— Да зачем же так мрачно? Полежите, успокойтесь… надо ему просто полежать! И предупреждаю, товарищ Павлов, допрашивать его сегодня нельзя!
— Э, сынок, какой допрос, слушай? Так, слегка побеседуем… Пройдёмте, сударыня, пусть ваш муж немножко отдохнёт… Эй, кто там! Чаю сюда.
Нежно позвякивали чашечки нежнейшего гэдээровского мейсенского фарфора с мадоннами… В них ароматным дымком исходил индийский чай, в сахарнице чуть отдавал желтизной кубинский тростниковый (несладкий, для сбережения от диабета) сахар, в вазочке радовали глаз конфеты таллинского «Калева» и московского «Рот-Фронта».
Лаврентий Павлович (сластена, который в своём нищем детстве не наелся досыта сладостей) с удовольствием наворачивал чуть хрустящий воздушным безе свежайший, доставленный прямо из Киева торт.
Всё-таки в буфете ХОЗУ УД ЦК есть свои неоспоримые прелести… прежде всего то, что он работает круглосуточно!
Эмма Николаевна, сторожко прислушиваясь к происходящему за спиной, где тихо сопел на диване муж, подробно рассказывала удивительно внимательному слушателю:
— Девятнадцатого утром уехал, как обычно… А уже потом, как я рёв на шоссе услыхала, оно ведь рядом! Я давай звонить, мол, Дима, что случилось? А он меня успокаивает, да всё такими словами — ласковыми, добрыми, которые я вообще от него никогда не слышала… Поняла всё я тогда сразу — видно, дело выходит совсем дрянь. Выползла на крыльцо, ребята из охраны меня кое-как в белую «Волгу» поместили — у меня ведь спина. Мне на доске надо лежать… да ладно! Кой-как доехали, поднялась… Вижу, он не в себе. Мне показалось — в полной растерянности, может быть, даже готов… (делает жест — застрелиться). Одно он мне сказал: «Эмма, я никогда не буду Пиночетом!»
Берия осторожно спросил:
— А эти, друзья его…
Эмма Николаевна с негодованием отвечала:
— Какие друзья! Да эти… люди… у нас никогда и не бывали! Даже разговор о них никогда не заходил! Вообще муж относится к ним с неуважением, поэтому мне просто дико, как он угодил в их компанию! Нет! Все эти проходимцы никакие не друзья и даже не единомышленники Дмитрия Тимофеевича!
— Но… Все же путч-то был, говорят?
