ругательства испачканных в крови мясников. Прежде чем меч какого-то гиганта пронзил мое тело, я увидел убитого Таддео — удар тесака по затылку ему нанес сам предводитель.
Несколько часов оставались мы лежать там, где застала нас смерть. В конце дня после напрасных поисков сокровищ тевтонские рыцари ушли. Они опьянели от крови и вина, но не испытывали никакой радости, потому что не были настоящими победителями.
Остались монахи-госпитальеры. Под руководством своего настоятеля — некоего отца Вольфганга — они подобрали наши трупы и отнесли в крипту. Нас омыли, надели на нас чистые туники. Не забыли даже положить мечи рядом с недвижными телами. Нас уложили в погребальные камеры хоть и неглубокие, но достаточно длинные, чтобы вместить даже высокорослых, и не пожалели цветов и благовоний. Наконец, после De profundis, нас оставили в покое.
Здесь, наверное, нужно сделать отступление. Кто-нибудь задастся вопросом: как это я продолжаю писать, будучи мертвым. Воображать в красках так называемый тот свет — занятие бесплодное, но ведь и беспристрастность, как ее понимают живые, не существует. Так вот, не говоря уже о том, что там нет недостатка во времени и устранена одна из главных низостей, а именно работа, — поверьте мне, что в мире ином имеются поистине идеальные условия для занятия литературой. Косвенно об этом свидетельствуют судьбы пишущих людей: где бы они ни оказывались на том свете (и оставим это маниакальное разделение на рай и ад), они всюду продолжают писать. Я хочу сказать, что они пишут по-разному, смотря по тому, что происходит с читающими, и от их настроения. Такого не случалось бы, мне кажется, будь их сочинения раз и навсегда неизменными, беспристрастными, то есть с заранее определенным исходом. Что касается меня, то если бы Господь не пожелал меня сделать солдатом и монахом, то, признаюсь, я, возможно, уступил бы колдовской прелести слова «литератор». Но, видя столько жалких сочинительских поползновений, я оставляю их другим, а сам довольствуюсь смиренной ролью летописца и переписчика.
В аббатстве жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Крестьяне приняли новых хозяев без разговоров, тем более что нехитрая жизнь их осталась прежней: они должны были работать с рассвета до заката.
Монахи принялись за дело с большим усердием, — очевидно, верили в свою миссию. Они расширили больницу, создав отделения для заразных больных и для сложных операций. Кроме того, для лучшего пополнения запасов лекарственных трав под них отвели часть огорода. Почти все, начиная с отца Вольфганга, темноволосого саксонца, были молоды.
Мы же, мертвые, лежали себе спокойно в наших погребальных камерах. Монахи, которые иногда спускались в крипту принося цветы, заметили, что раны, полученные нами, затянулись, а тела не отмщены печатью тления. Тем самым мы вызвали не только медицинский интерес, но отчасти и религиозное почтение.
16 марта 1314 года — спустя менее чем год после смерти — мы пробудились. Глубокой ночью меченосцы выбрались из локул и пересчитали друг друга при свете крохотной лампадки, горевшей в крипте.
Тридцать два, а не тридцать три. Одного недоставало.
Недоставало меня.
Я слышал говор своих братьев, но не мог даже вздохнуть. Таддео подошел ко мне, попросил подняться, потом приказал и наконец принялся трясти меня. Глаза мои не открывались, но невероятным усилием воли я сумел чуть заметно качнуть головой в знак того, что не могу встать.
Таддео больше не настаивал и удалился вместе с другими. Мертвые могут вволю наблюдать за живыми и даже незаметно находиться рядом и поэтому способны превосходным образом прослеживать ход событий. Рыцари прошли через церковь, направились в спальни к монахам и зверски расправились со спящими — те не издали ни единого крика, ни стона. Они отошли — хорошо помню это впечатление — словно ангелы, принесенные в жертву. Жертвоприношение, ставшее для меченосцев зловещим знамением.
Той же ночью мои братья избавились от трупов. Они не положили их в крипту, а похоронили на кладбище. Пока большинство занималось этим неблагодарным делом, Таддео с несколькими братьями прошел во двор и открыл крышку колодца. Казначей, сев в ведро, опустился на дно и пошарил там. Вода стояла совсем невысоко, и он быстро убедился, что от мешков с сокровищами не осталось и следа. Когда казначей дернул за веревку, чтобы его подняли наверх, на все аббатство прогремел оглушительный хохот.
Тридцать два рыцаря переоделись в одежды монахов-госпитальеров, и Таддео прикинулся отцом Вольфгангом. И действительно, от меченосцев осталось одно воспоминание и, может быть, слабая признательность в глубине чьего-то сердца. Больше ничего.
Наутро крестьяне притворились, будто не заметили перемен. Братья запели торжественный Те deum.
Я знал, что в этот миг в Париже мой великий учитель Жак де Моле твердой поступью восходил на костер, пожиравший еретиков.
Еще некоторое время я оставался мертвым, лежа в погребальной камере. Мои братья и те, кто их сменил, забыли про меня. Но черный монах обо мне не забыл. И в самом деле однажды он явился в крипту и разбудил меня:
— Я же сказал, что караю тебя не навечно.
— Сколько длилась моя смерть?
Он оскалился своей страшной улыбкой:
— Недолго. Выйдешь отсюда, сам узнаешь.
— Отпускаешь, потому что думаешь, будто я послужу тебе.
— Именно так. Хочу, чтобы ты послужил мне как ловкий вор.
— На твоем месте я не стал бы мне доверять.
— Что, посмеешь еще раз обворовать меня?
— Возможно.
— Вор, и к тому же бесстыжий, — сказал он, хрипло рассмеявшись. — Посмотрим. Ужасно люблю бросать вызов.
— Я тоже. Когда снова сыграем в Таро?
— Как в Париже? А знаешь, ведь был момент, когда ты почти что выиграл! Но потом проиграл. — Он насмешливо хохотнул. Красные глаза полыхнули. — Сыграем. Когда будет время и желание, а у тебя появится что проиграть.
— А если верх одержу я?
— И не надейся. Даже не мечтай.
— Да, но если все-таки выиграю я?
Он долго смотрел на меня.
— Тем хуже для тебя. Получишь свободу, но она будет тебе не нужна. Однажды познав вкус победы, ты снова захочешь играть, чтобы снова выиграть. Чтобы выигрывать все больше и больше. И опять проиграешь, и снова должен будешь воровать. И так без конца. Эта пытка мне хорошо знакома: чем больше золота удается забрать, тем больше я его жажду.
Он исчез. Запах серы, ощущаемый мною, служил доказательством того, что я вернулся в мир живых.
Шел 1864 год.
Последняя строка рукописи оканчивалась на середине страницы. Глаза Джакомо покраснели от волнения, но ум его, поначалу смятенный, теперь, казалось, обрел спокойствие, чистое и светлое.
Молодой человек считал вполне правдоподобным, даже логичным все, что узнал. Более того, он испытывал глубокую благодарность за оказанное ему доверие. Теперь он чувствовал, что связующие его с Гельмутом узы еще более упрочились: в чем-то они сделались соучастниками.
Джакомо посмотрел в окно — еще не рассвело. Но при этом он заметил, как за стеклом возникают какие-то лица, постепенно приобретавшие зримый облик: его мать, Анна и Бетти.
Но уже через несколько мгновений они исчезли. Галлюцинация? Сновидение?
И тут Джакомо заметил, что он не один в комнате. Кто-то сидел в кресле в самом углу библиотеки.
