А через час еще один бродяга, в скуфье. Поразительно играл глазами, речь четкая, повышенная, трагическая: 'Бог есть добро, добро в человеколюбии!' ‹…›
7 июня 12 г.
‹….› Читал биографию Киреевского67. Его мать – Юшкова, внучка Бунина, отца Жуковского.
Поездка в Гурьево. На обратном пути ливень. Оборвался гуж, мучительно тащились по грязи.
Разговаривал с Илюшкой о казнях. Говорил, что за сто рублей кого угодно удавит, 'только не из своей деревни'. 'Да чего ж! Ну, другие боятся покойников, а я нет'.
К Андрею Сенину приблудилась собака. 'Пожила, пожила, вижу – без надобности, брехать не брешет, ну, я ее и удавил'.
В избе у Абакумова показывал фокусы заезжий бродячий фокусник. В избе стояла корова. Ее 'для приличия' отделили от публики 'занавесом' – веретьями.
Гуляли с Юлием. Грязь, сырость, холодно. Перебирали ефремовскую компанию. Знаменитый по дерзости еврей Николаев, бивший всех в морду, Анна Михайловна, помощник податного инспектора, сборы Маши в городской сад… Ужасно!
13 июня.
Все эти дни то хорошо, то дождь.
Вчера ездили в Осиновые Дворы.
Сырой, с тучами вечер. Прошли до песков, оттуда через деревню. Стояли возле избы Григория, бывшего церковного сторожа. Сдержан в ответах. Очень вообще скрытны, хитры мужики.
У старух, когда они молятся, кладут поклоны, трещат коленки.
– Что это ты, Тихон Ильич, грустный стал?
– Чем грузный?
16 июня 12 г.
Поездка в лес Буцкого. Выгоны в селе Малинове. Мужик точно древний великий князь. Много мужиков, похожих на цыган.
Ребенок, заголив белое пузо с большим пупком, заносит через порог кривую ножку.
За Малиновым – моря ржей, очаровательная дорога среди них. Лужки, вроде бутырских. Мелкие цветы, беленькие и желтые. Одинокий грач. Молодые грачи на косогоре, их крики. Пение мошкары, жаворонков – и тишина, тишина…
Потом большая дорога – и пение косцов в лесу: 'На родимую сторонушку…' В лесу усадьба, полумужицкая. Запах елей, цветы, глушь. Огромные собаки во дворе. Говорят, как-то разорвали человека.
На большой дороге деревушка.
Шла отара,- шум от дыхания щиплющих траву овец.
Вечер, половина одиннадцатого. Гроза, ливень, буря. Слепит белой молнией, сполохом с зеленоватым оттенком,- в общем остается впечатление жести и лиловатого. Туча с запада. А за садом полный оранжевый месяц (очень низкий) за мотающимися ветвями сада. Небо возле него чисто. Выше красивые облака, точно из размазанных и засохших чернил.
Сейчас опять глядел в окно: месяц прозрачный и все-таки нежный, молния ослепляет белым, в последний миг оставляя в глазах лиловое.
17 июня.
Ночь провел плохо,- всю ночь гроза. Просыпался в четыре. Был страшный удар.
После обеда сидел в шалаше. Что за прелестный человек Яков68, как приятно слушать его. Всем доволен. 'И дожжок хорошо! Все хорошо!' Был женат, пять человек детей; с женой прожил 21 год, потом она умерла, и он был семь лет вдовцом. Жениться второй раз уговорили. Был у родных, пришла дурочка 'хлебушка попросить'.- 'А хочешь замуж?' – 'За хорошую голову пошла бы'.- 'Ну, вот тебе и хорошая голова',- сказал ей Яков про себя. Повенчались, а она 'прожила с после Успенья до Тихвинской – и ушла. Меня, говорит, прежние мужья жамками, канахфектами кормили; а ты кобель, у тебя ничего нету…' Земли у него полторы десятины. 'Да что ж, я не жадный, я добродушный'.
Вечером были на выезде из Глотова, в крохотной избушке, где молнией убило малого лет 15 и девочке- ребенку голову опалило.
Видел сына Таганка – страшный, седой, древний старик.
20 июня.
Не мог заснуть до 2 ночи. Встал в полдень. Холодновато, хмуро, дождь. Страшно ярка зелень деревьев. Сев.-зап. ветер.
Перечитывал 'Путешествие в Арзрум',- так хорошо, что прочел вслух Вере и Юлию первую главу. Перечитывал Баратынского (прозу). 'Перстень'-старинка и пустяки. Как любили прежде рассказывать про чудаков, про разные 'странности'!
21 июня.
Много ветвей с зелеными листьями нарвало, накидало по аллее холодным ураганом.
Яков: 'Ничаго! Не первой козе хвост ломать! Мы этих бурей не боимся!'
Читаю 'Былины Олонецкого края' Барсова. Какое сходство в языке с языком Якова! Та же криволапая ладность, уменьшительные имена…
На деревне слух – будто мужиков могут в острог сажать за сказки, которые мы просим их рассказывать.
Пришел Алексей (прообраз моего Митрофана из 'Деревни'). Жалкий, мокрый, рваный, темный, глаза слабые, усталые. Все возмущается, про что-нибудь рассказывает и – 'вот бы что в газетах-то пронесть!'. Жил зимой в Липецке, в рабочем доме, лежал больной, 41 градус жару. Ужасно!
Холод нынче собачий. У меня болит все тело, жилы под коленками.
Яков в непрестанном восхищении перед своим хозяином,- в холопском умилении. Часто представляет его,- у того будто бы отрывистый говор, любовь к странным выходкам, к тому, чтобы озадачить человека чем-нибудь неожиданным.
– Придешь к нему, взлохматишь нарочно голову. 'Ай ты с похмелья, Яков?' С похмелья, Александр Григорич… – 'Ну на, выпей сотку! Живо!' – А то сидишь – удруг мальчишка бежит: 'Скорей, хозяин кличет!' Я со всех ног к нему: 'Что такое, А. Г., что прикажете?' – 'Садись!' Сел. 'Пей!' И ставит на стол бутылку, и с торжеством: 'А ведь сад-то я снял!' ‹….›
У Якова один сын в солдатах (его жена и правит домом летом), другой хромой, пьяница, сапожник, 'отцу без пятака латки не положит', а как нужда – к отцу: 'Батя, помоги!'
23 июня.
В 6 1/2 утра уехал Юлий. Скучно и жалко его. Стареет, слабеет.
Вчера северная холодная погода. Прошли в Остров, вернулись через деревню. Пьяный, довольно молодой мужик, красное лицо, губы спеклись, ругает своего соседа. Вид разбойника, того гляди убьет.
Рагулин рассказывал, как их бил Гришка Соловьев. Один из них схватил черпак и ударил Гришкину беременную мать по животу, хотя она-то была совсем ни при чем. Скинула.
Были с Колей на Казаковке, в той избе, куда ударило грозой. Никого нету мать в поле навоз 'бьет', отец в Ливнах – пропал, спился,- девка 'на месте'; в избе два ребенка – одному мальчишке 3 года, другому лет 10. Этот трехлетний (идиот) сидит без порток, намочил их, 'в чугун с помоями вляпался'. Изба крохотная, и мерзость в ней неописуемая – на лавке разбитые, гнилые лапти и заношенные до черноты, залубеневшие онучи, на полу мелкая гниющая солома, зола, на окне позеленевший самоварчик…
24 июня.
Проснулся поздно. С утра был дождь.
Все грустно об Юлии, ужасно жаль его. Вот уехал – и точно не бывало ни его, ни времени с ним.
После обеда прошли через кладбище на деревню. Изба Федора Богданова, выглядывает баба. Коля зашел раз в рабочую пору к ней, а она лежит среди избы на соломе – вся черная, глаза огненные – рожает. Четыре дня рожала – и ни души кругом! Вот это 'рождение человека'!
Посидели с Яковом.
– Яков Ехимыч!
– Аюшки?
– Ты что любишь из кушаний?
