Сознание его расширялось, охватывая стены. Все еще не рассуждая, гоня прочь сны, видения, обрывки тьмы, он прислушивался к магическим сверхчувствам.
Безмолвие. Полное спокойствие. Ни звука, ни дыхания, ни запаха чужого присутствия. Тибо неподвижно лежит на своей подстилке. Сознание его…
Безмолвие.
— Тибо, — позвал Айдан. Потом громче: — Тибо!
Ничего.
Айдан понял. Но отказывался понимать. Этого не могло быть.
Когда Айдан потряс мальчика за плечо, голова его безжизненно мотнулась. Глаза были широко открыты, и в них не было даже удивления. Тибо ушел. Был опустошен.
Мертв.
На фоне гладкой смуглой кожи напротив сердца мерцал серебристый блеск — рукоять сарацинского кинжала. А сбоку от тела мальчика, все еще теплый от печного жара, лежал хлебец, каких не выпекали ни в одной пекарне, кроме…
Айдан запрокинул голову, и не то застонал, не то завыл.
Он не сошел с ума от всего этого. Бог не был столь милостив. Он был взволнован из-за женщины. И в этом волнении снял свою незримую охрану. И ассасин явился в самую его комнату, пока Айдан спал, метался во сне и испытывал вожделение к пригрезившейся незнакомке. А убийца забрал жизнь Тибо и исчез.
Совсем. Не оставив следа. Кинжал был просто безжизненным предметом, холодная сталь без запаха либо ощущения прикосновений владельца. Хлебец состоял из муки, воды и меда, в нем не было ничего от пекаря, словно бы он испекся сам по себе.
На хлебце было пятно крови Тибо. Слишком мало крови, чтобы принести столь великую потерю. Айдан откусил кусочек. Он не знал, зачем это делает, знал только то, что должен так поступить. Хлебец был сладким.
Он поднял взгляд и увидел расплывчатые пятна лиц. Все они молчали, ошеломленные и испуганные. Его широко распростертое сознание находило скорбь, скорбь и только скорбь, отдающуюся в каждом уголке души. И страх. Их напугал ночной охотник. Белый хищник с кошачьими глазами, скорчившийся над телом Тибо, с губами, вымазанными медом и кровью.
Кое-кто из них наткнулся на казавшуюся неоспоримой мысль, заставившую вздрогнуть: чужак в доме, чья история была наполовину открыта свету, наполовину таилась в тени. Он с песней явился на крыльях смерти. И сейчас кровь на его руках. Он сделал это, и никто другой.
— Нет, сказала Маргарет, воздев руку. Голос ее был пугающе спокоен.
Айдан молча вытащил кинжал из тела. Она почти не вздрогнула при виде крови.
— Дамасская работа, — сказала она негромко и холодно. — Это видно по орнаменту на рукояти и лезвии. Но сталь слишком хорошая для западных рудников — это лучшая индийская сталь. Этот кинжал выглядит новым.
— Для каждого нового убийства, — обронил Айдан, — новый клинок. — Он поднял Тибо на руки. Голова мальчика перекатилась к плечу. Тело было легким, словно древесный лист, и тяжелым, словно целый мир.
Окружающие смотрели на него. Впереди всех стояла Джоанна, онемевшая от ужаса: она не могла оторвать глаз от лица брата.
— Может быть, он не мертв? — сказала она. — Может, просто без сознания? Может быть, он очнется? Может быть…
— Он мертв. — Голос Айдана был ровным.
Рука Джоанны метнулась ко рту, останавливая поток слов. Одна из служанок вдруг начала причитать. Джоанна резко обернулась:
— Прочь, все вы!
Они заволновались. Маргарет не обращала на окружающих никакого внимания. Она вертела в пальцах кинжал, рассматривая его, словно зачарованная. Джоанна сделала шаг вперед. Слуги отшатнулись и сочли за лучшее исчезнуть.
Молодая женщина так же резко обернулась. Маргарет не двигалась. Айдан застыл, как изваяние. Слуги могли поднять плач и разбудить им весь квартал. Они трое могли только молчать. Смерть Герейнта была горем. Эта смерть — горем среди горя. Это было вне любых слов и почти вне пределов горя. Души их, казалось, онемели.
— Бог велик, — сказала по-арабски Маргарет низким завороженным голосом.
Остальные смотрели на нее, не говоря ни слова.
Она не была сломлена. Еще не была.
— Так гласит эта надпись, — пояснила Маргарет, — здесь, на клинке. Он весьма набожен, этот ассасин, и предан своему Богу. Он жиреет на крови невинных.
Ненависть ее была чистой и твердой, словно алмаз.
— Джоанна, — сказала она, — Найди Годфруа, если он уже закончил рыдать и скрежетать зубами. Вели ему принести мой письменный прибор.
Джоанна не стала даже возражать и вышла.
Айдан и Маргарет остались наедине. Так мягко, как только мог, Айдан опустил Тибо на богато застеленную кровать, закрыл широко распахнутые глаза, прикрыл безжизненное тело покрывалом, медленно выпрямился, повернулся. Маргарет созерцала его с интересом и даже с некоторой долей восхищения.
Это горькое спокойствие было ее защитой. И с таким же спокойствием он сказал:
— Это моя вина. Я утратил бдительность. Его кровь падет на мою голову.
Маргарет чуть заметно качнула головой.
— Я знала, что он должен быть следующим, но продолжала упорствовать. Мы оба виновны. Но я в большей степени. Его кровь падет на мою голову.
Сердце Айдана сжалось. Тибо, кроткий Тибо, который никому не сказал ни единого дурного слова!
— Не снимайте с меня моей вины, — выговорил он низким и хриплым голосом.
— Ее хватит на всех нас.
На миг ему захотелось закричать на нее, схватить ее, встряхнуть, ударить, лишь бы заставить ее вести себя так, как должна вести себя мать, потерявшая сына. Маргарет продолжала стоять там же, где стояла с тех пор, как вошла, низенькая полная женщина в широком черном одеянии. Лицо ее было серым и старым. Она выронила кинжал, потом наступила на ассасинский хлебец, раздавив его.
— Я родила пятерых человек, — промолвила Маргарет. — И только один выжил после рождения. У меня не было дочерей, кроме Джоанны. Если она умрет, мне незачем станет жить.
— Значит, вы сдаетесь?
Она вскинула на него глаза, большие и черные. потом улыбнулась. Айдан никогда не видел столь ужасного лица.
— Сдамся? Только тогда, когда я буду уверена, что в ту ночь, когда он возляжет со мной, он умрет от вот этого кинжала.
Так она и написала, когда Годфруа принес письменные принадлежности, на арабском языке, но строя фразы по-франкски открыто и прямо.
— Пусть сам увидит, — сказала Маргарет, — что, лишив меня мужа и сына, он не оставил средств, чтобы склонить меня к покорности.
— Она сложила и запечатала письмо, потом подала его сенешалю. — На крыше, несомненно, уже сидит птица с меткой Масиафа на лапе. Пусть получат то, чего ожидают.
Глаза Годфруа были красны от слез, но держался он спокойно и прямо. Он поклонился и отправился выполнять приказание.
Маргарет же не могла сейчас ни плакать, ни спать. Она опустилась на кровать.
— Присмотрите за моей дочерью, — сказала она Айдану. И все. Глаза и помыслы ее обратились от Айдана на ее сына.
Айдан повиновался, не думая, накинул на себя первое, что попалось под руку — свой плащ. Джоанна
