— О, владыка! Ты совсем не знаешь моего господина. Он франк. Он умрет прежде, чем запачкает свои пальцы прикосновением к деньгам.
— Он умрет прежде, чем подумает об этом, — вступил Ильхан. — Он ужасно непрактичен. Ему никогда не приходило в голову продать кому-либо что-либо.
— Шпионаж — это для простолюдинов, — продолжил Арслан. — наш господин — принц.
Айдан заставил их хор смолкнуть.
— Господин мой, — обратился он к атабеку, — поверил бы ты этим юным глупцам хоть в чем-нибудь, связанном с тайнами?
Губы Гумуштекина покривились. Помимо его воли, это развлекало его.
— Я не поверил бы. Но ты — не я.
— Но тоже отнюдь не дурак.
Рубин вспыхнул, когда атабек склонил голову.
— Быть может, и так. Но репутация твоего народа и опьянение твоих слуг свидетельствуют против этого.
Тимур гневно воскликнул:
— Вино никогда не заводило нас далеко!
Арслан говорил тише:
— Ты называешь нашего господина крадущимся франкским псом?
— Это не было бы умно, — ответил Гумуштекин, — даже если бы было правдой. — Он обратил глаза на Айдана; в них мерцал смех, словно свет в глубокой воде, а под ним скользили темные твари. — Я не говорил ни слова о псах или глупцах. Но о шпионах… Ты отрицаешь, что служишь захватчику из Дамаска?
Айдан снова сел на свое прежнее место, скрестив ноги на ковре и заставив всех ждать. Когда все глаза устремились на него, а все мысли запрыгали от нетерпения, он сказал:
— Я служу себе и данному мною слову. Я был представлен повелителю Саладину, я не собираюсь отрицать это, как и то, что он взирал на меня благосклонно. Но я никогда не служил ему.
— И все же ты пришел от него к нам; ты не скрывал это.
— И разве это не подтверждает, что я говорю правду? Я состою в родстве с Домом Ибрагима; я пришел сюда с его караваном, как телохранитель моей родственницы, которая приехала пожить среди родичей своей матери.
— Это говорит о том, — промолвил Гумуштекин, — что ты для нее больше, чем родственник.
Айдан сжался глубоко внутри, но лицо его оставалось спокойным.
— Если говорить прямо, то я даже меньше. Ее мать была женой сына моей сестры. — Он улыбнулся ядовито-сладкой улыбкой. — Или ты собираешься обвинить в шпионаже и ее?
— Я не обвиняю никого, — ответил Гумуштекин. — Я просто ищу истину. Не столь обычно для франка войти в наш город; и еще менее обычно — войти в город в сопровождении отряда мамлюков, служивших нашему врагу. Несомненно, мне простительно подозревать их.
— Это зависит от того, в чем вы нас подозреваете.
Атабек выпрямился; слуга подскочил, чтобы помочь ему. Атабек рассеянно взял у него подушку, все мысли его были обращены на сидящего перед ним пленника.
— Я подозреваю опасность для нашего города и злой умысел против повелителя, от чьего имени я правлю городом. Поскольку все это связано с тобой, я объявляю тебя врагом.
— Я и есть враг, — ответил Айдан. — Но не ваш, пока вы не вынудите меня.
Черные глаза сузились.
— Ты осмеливаешься угрожать нам?
— Я сказал правду. Я охотник, господин атабек. И моя дичь — никто из вас, и я не собираюсь задерживаться в твоем городе надолго.
— На кого ты охотишься?
Айдан блеснул зубами:
— На ассасинов.
Воздух сгустился и похолодел. Гумуштекин остался спокоен, как и Айдан, находясь в центре всего этого.
Айдан, словно от нечего делать, позволил взгляду блуждать по безмолвному залу. Это было большее, нежели страх или даже ненависть. Как будто мысли заострились, воля обратилась на него, и это было словно вкус холодной стали.
Его тело расслабилось, уверенное в своей неодолимости. Айдан улыбнулся с ленивым удовлетворением.
— Их здесь трое, — произнес он.
Челюсть у Гумуштекина отвисла. Он знал об одном.
Айдан улыбнулся еще шире. Глаза его нашли каждого. Тот, кто был явным: юноша в белом, а этот цвет здесь бы цветом смерти, с глазами, как у мечтателя или безумца. И двое скрытых: камергер в шелках, всегда услужливый, и страж, наиболее близкий к особе атабека, самый любимый и самый доверенный из всех слуг. Айдан кивнул последнему.
— Передай своему господину, — сказал он, — что я иду потребовать с него плату. За моего родича; за ребенка, умершего до срока.
Страж стоял недвижно, но его пальцы стиснули рукоять меча. В его глазах была смерть. Он был разоблачен; он не исполнил свой долг. Он должен был умереть.
— Нет, — протянул Айдан. — Не прежде, чем ты передашь мое послание. — Он собрал в ладони силу и простер ее, легко, одевая ее плотью кости своей воли. Страж видел это. Страх его был сладок. Айдан произнес единственное слово в глубинах сознания стража, откуда никакая сила не могла его вырвать: — Иди.
И страж пошел. Остальные молча смотрели.
Атабек был потрясен до глубины души. Он был подобен прочим: он никогда действительно не осознавал могущества Айдана, пока не увидел его в чистом виде. Его страж, его мамлюк, его воспитанник, выращенный им с детских лет, никогда не принадлежал ему ни в чем. Так близко мог подойти ассасин. Так легко.
Он не был бы смертным, если бы мог питать любовь к тому, кто вырвал его из самодовольного неведения. Он был в достаточной степени властелином и правителем, чтобы не позвать палачей. Он только сказал:
— Ты не друг мне, и я тебе тоже.
— Но и не враг, — отозвался Айдан.
— Среднего не бывает.
— Мой господин избран за свою справедливость.
Губы Гумуштекина были тонкими для столь плотного человека. Они были уже едва заметны, но он выпятил их.
— Я мог бы сослужить лучшую службу моему городу и моему господину, если бы выдал тебя нашему союзнику из Масиафа.
— Ты можешь это сделать. И можешь выиграть открытую войну против Иерусалима и снова привести Дамаск под свою руку.
— Неужели ты так много значишь в этих великих королевствах?
— Я сказал бы, — ответил Айдан, — что обо мне там много говорят.
Атабек не поверил ему. Не совсем. Но тень сомнения была достаточно велика, чтобы заставить его медлить.
— Если запереть тебя в нашу темницу и потребовать выкуп, ты не приведешь против нас армию. Мертвый, ты вообще не доставишь нам хлопот.
— Я сомневаюсь, что вы можете схватить меня. Я очень сомневаюсь, что вы можете убить меня.
Это было сказано так просто, что на некоторое время Гумуштекин лишился дара речи. Это не была даже наглость. Это просто была истина.
