порядке, рыцари надели шлемы перед боем. Увидев Айдана, рыцарь, ехавший впереди, вскинул руку. Франки остановились, загородив дорогу.
Айдан тоже велел своему отряду остановиться, слегка вздрогнув и начав осознавать опасность положения. Если его мамлюки забыли, что он франк, то и сам он забыл, как выглядит в глазах рыцаря Заморских Земель: сарацин с отрядом сарацинов, он в бедуинских одеяниях, они в алых ливреях, экзотичных, словно оперение фазана; и какая наглость — ехать вооруженными, открыто, по дороге через земли, где правят франки.
Госпитальер закричал на ужасном арабском, его голос сотрясал недвижный воздух:
— Кто вы? Почему вы едете по этой земле?
Айдан выехал вперед, махнув мамлюкам держаться сзади. Они повиновались, готовые броситься при первом же намеке на угрозу. Франки напряглись. Айдан держал руки далеко от своего оружия, лицо его было спокойно, в глазах бился сдерживаемый смех. Он заговорил на самом своем изысканном лангедокском наречии, столь же мягко, как он некогда обхаживал свою даму в Каркассонне.
— Доброго дня тебе, преподобный брат, и всему твоему отряду.
Если госпитальер и был потрясен, обнаружив рыцарскую учтивость в волке пустыни, то он не обнаружил это ни малейшей заминкой. Он перешел на родной язык с видимым облегчением. Его выговор был ничуть не чище, чем у Айдана.
— День настолько хорош, насколько хорошо прожил его человек. Кто ты, и какое дело привело тебя в наши земли?
— Я добрый христианин, — ответил Айдан, — и рыцарь с Запада, надеющийся стать рыцарем в Иерусалиме, и если я вторгся в чьи-то владения, то молю простить меня. Я думал, что эта дорога открыта для любого, кому нужно проехать по ней.
— Это зависит от того, для чего это нужно.
Айдан улыбнулся.
— Не питай страха, преподобный брат. Мое дело не относится ни к тебе, ни к кому-либо из вас.
— Вряд ли ты ждешь, что я поверю в это.
Все они, собеседник Айдана и молчаливый отряд, смотрели на мамлюков Айдана, которые в ответ бросали отменно свирепые взгляды.
Айдан улыбнулся еще шире.
— Ах да, вижу. Прошу прощения, сэр. Они не причинят никакого ущерба. Они принадлежат мне и будут делать то, что я им прикажу.
— С каких пор, — едко спросил госпитальер, — толпа сарацинов повинуется христианскому рыцарю?
— С тех пор, как султан Дамаска подарил их мне, — ответил Айдан.
По рядам пронесся ропот.
Айдан понял, что это означало.
— Вы думаете, я изменник? А разве вы сами никогда не вступали в союз с Оплотом Ислама?
— Тебе лучше будет проехать со мной, — сказал госпитальер. — Если ты действительно тот, за кого себя выдаешь, тебе лучше предоставить объяснения тем, кто сможет рассудить лучше меня.
А если нет, стояло за этим, то с тобой поступят так, как ты того заслуживаешь.
Айдан оглянулся. Его мамлюки смотрели, настороженные и напружиненные, словно звери. Только один или двое могли понять то, что было сказано, но все они понимали выражение лица и голоса, и узнавали враждебность, чувствовали ее. Госпитальеры терпеливо ждали, но их терпение грозило лопнуть, и уже скоро. Позади, там, куда они намеревались отвезти его, был их замок.
Замок находился внутри запретного круга, у дороги, которая вела почти прямо в Масиаф. Айдан прикинул тяжесть и количество человеческих сознаний и силу, которая оставалась у него, чтобы скрыть свою чуждость. Вполне возможно, ее окажется достаточно.
Он послал благодарственную молитву доброму ангелу, который поставил на его пути госпитальеров, и сказал:
— Я буду счастлив воспользоваться вашим гостеприимством.
Они приняли это за иронию. У него пропало всякое желание посвящать их во что-либо. Он позволил им окружить его маленький отряд, удерживая своих сорвиголов от оскорблений, сдерживая их словами и взглядами. Тимур был достаточно отважен, чтобы высказать то, что думали они все, яростно, но почти шепотом:
— Но мы же
— Гости, — возразил Айдан с царственной уверенностью, — и союзники.
Никто из них не верил в это. Но все сохраняли спокойствие. Их не обезоружили, и они заметили это. Они просто предпочли бы ехать куда угодно, но только не туда, куда вели их госпитальеры.
А они были внутри запретного круга, и не видели этого, и не беспокоились об этом. Айдан, окруженный ими, не мог избежать этого. Он был соломинкой в потоке воды, вращавшей мельничное колесо; и не имело значения, что он хотел пройти сквозь стену. Всего его могущества было недостаточно, даже притушенного, даже похороненного глубоко в человеческом сознании, даже заглушенного почти до забвения. Он не был достаточно могуществен. Он не был достаточно искусен. Он не выдержит. Он бросится прочь. Он…
И как раз тогда, когда он понял, что не вынесет этого, когда казалось, что мозг закипает в черепе, а по жилам течет расплавленный свинец, стена треснула, прогнулась и в мгновение ока рухнула.
Он прошел. Он тяжело навалился на переднюю луку седла и на долгий миг повис так, борясь с тошнотой и головокружением.
Его воины смотрели на него, начиная тревожиться. Айдан с усилием выпрямился и утер лицо. Позади них запретный круг восстанавливался сам собой. Никто не высылал погоню; ни единый знак на земле или в небе не указывал, что строитель защиты заметил ее разрушение.
Айдан засмеялся — радостно и вызывающе — и пустил лошадь легким галопом.
Он с радостью оставил бы свой эскорт и направился бы прямо по дороге в Масиаф, но какие-то остатки предусмотрительности удерживали его от этого. Близилась ночь; его лошадь устала. Так же, как и он сам, если говорить начистоту. Какая разница, остановится ли он на отдых в лагере или в твердыне госпитальеров?
Для Арслана и его товарищей это был Хисн аль-Акрад, Замок Курдов; но для франков — Крак де Шевалье, Крак Рыцарей, охранявший границы Триполи. Он уже вырисовывался на скале, стена и башня, защита и оплот, суровый и неприступный. Ничто на Западе не могло соперничать с ним; и ничто из того, что Айдан видел на Востоке.
На фоне печального неба замок был прекрасен, прекрасен и ужасающ. Но Айдан не испытывал страха перед ним. Это был не Масиаф.
Его мамлюки пытались подражать его спокойствию. Даже когда проходили под гулкой аркой ворот. Даже во внутреннем дворе, на котором мог бы разместиться целиком какой-нибудь французский замок, где они оставили лошадей и, наконец, сдали свое оружие. Айдан позволил угрюмому сержанту обезоружить и обыскать его, сказав с трудно давшейся ему небрежностью:
— Сообщите, куда вы положите оружие. Я хочу впоследствии получить его обратно.
— С этим обратитесь к кастеляну, — ответил сержант. Он передал кинжалы и меч Айдана брату- мирянину, и повернулся к своему командиру:
— Чисто, сэр.
Рыцарь кивнул. Он уже снял шлем и сбросил наголовник на плечи, открывая обветренное лицо без возраста, седеющие коротко стриженые волосы, обрамляющие тонзуру, и бороду, отрощенную длиннее, чем было в обычае у монахов-воинов. Здесь, в своей твердыне, среди своих людей, он мог немного расслабиться и позволить себе подумать — что если эта дорожная неожиданность сказала правду?
— Ты пойдешь со мной, — сказал он, по-прежнему не оказывая уважения и не называя титула, но и не проявляя враждебности.
Айдан не двинулся с места.
— Один?
