Я безразлично пожал плечами и промолчал.
— И чем у тебя с ними все заканчивалось? — спросила она.
— Приятными воспоминаниями. Если мы случайно встречаемся, то улыбаемся друг другу. Я умею дружить с женщинами.
— Дружить? Значит, любви не было ни разу? Когда расстаются любя — всегда больно, словно тебя предали...
— Я не люблю загружать голову столь глобальными вопросами, — признался я. — Для этого есть Достоевский. Я просто живу. В мире есть плохое и хорошее. Я больше люблю хорошее. Могу предположить, что тебя когда-то предали, и с тех пор, ты так и носишь в себе эту обиду. Зачем? Выкинь и забудь. Иначе испортишь себе еще несколько лет.
— Не любишь серьезные отношения?
— Это всегда чувство ответственности, чувство собственности... а потом — скука.
— Но как же любовь?
— Это редкость. Зачем брать ее в расчет, когда живешь в повседневности?
— Ну а... старость?
— Что — «старость»?
— Оставаться в старости одному, без помощи, без поддержки, без семьи...
— Ты такой видишь цель создания семьи? Это — эгоизм, душа моя. Жениться для того, что бы кто-то ухаживал за тобой в старости? Лучше денег на это скопить.
— Ну, а продолжение рода? Дети…
— Животные инстинкты, — отмахнулся я. — Детей у меня... В общем, они есть. Но воспитывать лучше учеников — в этот процесс никакая «вторая половина» не влезает, а потому и результаты лучше. К тому же, «продолжить себя в потомстве» стремиться тот, кто боится смерти. А я смерти не боюсь. Я вообще не люблю условности. Мне больше нравиться дело. И — Игра. Во всем. В бизнесе, в жизни, в отношениях... Если б тебе предложить на выбор: жизнь, наполненную интереснейшим делом, или жизнь, наполненную любовью, но протекающую по кругу: «дом — работа — магазин — дом» — что бы ты выбрала?
— Не знаю... Ты как-то странно ставишь вопросы...
— Потому что ответ очевиден. Ты — женщина того редкого типа, которые тоже выбирают игру. Семейная жизнь, любовь... Вам всего этого мало. Правда, под старость, наигравшись, вы пытаетесь... Что ты делаешь?
Она нырнула под одеяло, и ее волосы защекотали мою грудь, живот... Я усмехнулся и забросил руки за голову, наслаждаясь наградой за лекцию об эгоизме. «Перевоспитывать» меня начнут позже, и это будет уже не так приятно. К тому же, я уже знал, по какой Дороге Сновидений я поведу ее в эту ночь. Дотянувшись до лежащей на прикроватном столике печки сигарет, щелкнул зажигалкой.
— Когда-то очень, очень давно, — сказал я, затягиваясь крепким, горьким дымом, — из бедной, маленькой и далекой страны, приехала в Россию такая же девочка, как ты. Тогда она была еще наивной, резвой, восторженной, и мечтающей о любви. Тогда она еще свято верила, что любовь в жизни дороже дела, знаний и дома. Она ехала в сказку, в детскую мечту — в искрящуюся снегом страну, где ждали ее приключения, принцы, Любовь... Да, та самая, из сказок и девичьих грез… Тогда она была еще очень похожа на тебя...
Заслышав грузные, стремительные шаги князя, Екатерина отвернулась от окна, освещенного яркими всполохами фейерверков, и кивнула лакею:
— Прими, Петрович, у светлейшего, трость и шляпу.
Разнеженный на дворцовых харчах слуга, даже ахнул, едва не выронив небрежно брошенную ему треуголку.
— Это ж сколько, ты, друг любезный, на нее брильянтов понацепил? — удивленно вскинула тонкие брови императрица
— Один раз живем, — беспечно отмахнулся Потемкин. — А ты, матушка, почто в темноте сидишь?
— Тебя жду, — отшутилась Екатерина. — Как раньше... Помнишь еще?
Слуга принес канделябр, зажег свечи и удалился, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Светлейший хмыкнул, единственным глазом рассматривая сидевшую в огромном кресле императрицу. Екатерина здорово сдала за эти годы. Потемкин знал, как сильно болели у нее распухшие ноги — на его фабрике изготовляли, специально для императрицы, чулки воистину невероятных размеров. От сидячего образа жизни, стройная когда-то «принцесса Фике» превратилась в бесформенную, заплывшую жиром старуху. Лишь глаза — умные, добрые, пронзительные, напоминали о ней — той, далекой, былой...
— Что смотришь, светлейший? Совсем в слюнявую жабу превратилась? А ведь была... была... Потому и свет не хотела зажигать.
— Я, тебя, матушка, вроде как всего полчаса назад при яснейшей иллюминации видел, аль запамятовала? — усмехнулся князь. — Да и за те четыре месяца, что я в Петербурге, нагляделся...
— То — другое, — вздохнула императрица. — Ты — мужчина, тебе не понять... По тебе-то, бабы, поди, до сих пор сохнут?
— Ну их к бесу, надоели! — Потемкин бросил взгляд в окно: — Как тебе праздник, матушка?
— Хорош. Сколько же ты за него выложил?
— Чуть менее пяти мильёнов, — довольно прищурил единственный глаз Потемкин.
Екатерина ахнула:
— Сколько?! Ах, князь, князь... А я-то, бедная, не знаю, где денег на государственные нужды раздобыть.
— Ну, о бедности твоей я наслышан, — со странными нотками в голосе сказал Потемкин. — И о подарках скромных...
Екатерина виновато улыбнулась. Князь подошел ближе, почти в упор, разглядывая ее. Четвертый месяц гостил он в Петербурге, но так и не мог понять: играет с ним императрица, или и впрямь время настолько коснулось когда-то остроумнейшей и блистательнейшей женщины мира. Хитрая, упрямая, целеустремленная, неизменно добивающаяся своего, и вдруг... Вот это... Потемкин ехал в Петербург исполненный решимости свернуть шею необычайно наглому и подловатому щенку, слишком много власти взявшему возле стареющей императрицы, но такого не ожидал даже он...
— Что ты все вглядываешься в меня? — спросила Екатерина. — Не узнаешь?
— Не узнаю, — глухо признался он. — Что с тобой, Катя?
— Как что? Неужто, сам не видишь? Стара я стала. Ты — и то седой, а я ведь куда постарше твоего буду. На кого оставить все? Сын — дурак, и даже не скрывает этого. Внук мал еще... Растащат все... Меня ведь уже сейчас все вокруг обмануть норовят. Думают — не замечаю... Да ты садись, светлейший, в ногах правды нет.
Потемкин, словно завороженный, опустился в кресло напротив.
— Боюсь не успеть, — честно сказала Екатерина. — Многое сделано, но еще больше сделать предстоит. На полдороге оставить — все начинания загубить. Одна надежда — на Сашеньку... Да еще на тебя. Ты муж мой перед Богом, ты не предашь.
— Только это одному Богу и ведомо, — горько усмехнулся он.
— Почему же? Документы я сохранила, их Безбородко надежно стережет. Свидетели еще живы. Перекусихина, Чертков, да и племянник твой... При необходимости, доказательств хватит. Только лучше бы без этого обойтись. Мы с тобой это уже обсуждали... Хочу в завещании тебя опекуном и наставником Сашиным сделать. Сдюжишь?
— Ты себя раньше времени не хорони, ты еще меня переживешь, — мягко сказал он, но на душе немного полегчало: не разрушить Зубову его начинаний. — Эх ты, «тридцать три несчастья»...
Екатерина улыбнулась, не разжимая губ (стеснялась пустоты на месте передних зубов). «Тридцать три несчастья»... Да, когда-то именно так звал ее Орлов. Молодая, суматошная, любительница всего нового и необычного, она словно притягивала к себе всевозможные беды. То и дело несли юную принцессу кони, с завидной периодичностью горели и даже обрушивались дома, в которых она останавливалась на ночлег, рассыпались мосты, по которым она проезжала, а уж кареты ее и вовсе бились, как бокалы на хмельном
