Поехали мы с дочерью в Ленинград. Там в одной школе музей 5-й дивизии. На стенде фото: слет снайперов Ленинградского фронта. Пригляделся — с краю отец мой стоит… Так вот и встретились…
В конце пятьдесят первого года меня призвали на флот. После присяги нас, молодых, минуя учебный отряд, доставили прямо на линкор. Я до службы работал в Северо-Западном речном пароходстве, так что имел представление, что такое судно. Но тут — такая громадина! Во сне не приснится.
Разместили нас в кормовом кубрике. Моя койка-гамак самая верхняя — в третьем ярусе. Никогда в таких не спал. Кое-как влез. Устроился, лежу на спине. Захотелось перевернуться на правый бок. Только повернулся, кувырк и вниз слетел, на спящего старшину. Еще раз влез и еще раз кувырнулся. Чуть не плачу — издевательство, а не койка. Старшина сжалился: «Возьмись за пиллерс, подтянись, найди место спиной и опускайся». — «А если на боку?» «Свалишься». — «А вы как же?» — «С наше, браток, послужишь, так же научишься». Потом, конечно, приспособился. Шутка ли — пять лет в гамаке качаться. Зато в шторм — никаких проблем, вся батарея качается от борта к борту, как младенцы в люльках. Только храп стоит.
В тот первый день захотелось нам с приятелем в гальюн. Да где его найдешь в таком лабиринте? Спросили мы у старослужащего Ивана Сопронова. «Ладно, — говорит, — дуйте за мной!»
Ну мы и дунули. Шли по каким-то длинным коридорам, спускались под палубы, пробирались через кочегарки, снова поднимались и снова петляли по каким-то проходам, коридорам… «Ну, — думаю, — дела. Мало того, что убегаешься, так и не найдешь его, этот гальюн, пропади он пропадом». Мы уж и вовсе ориентировку потеряли — где корма, где нос, где левый борт, где правый… Тут Сопронов нас наконец привел. «Вот вам, блаженствуйте!» И ушел. Дела мы сделали, а как обратно выбираться? Стали Ивана искать, всех подряд спрашивать: «Не видали ли моряка такого — рослого, полного?» Народ посмеивается: «У нас тут все не худенькие! Из какой он бэ-че?» — «Не знаем». — «А вы из какой?» — «Артиллеристы мы…» — «Дивизион какой?» «Зенитчики…» — «Эк вас куда занесло! Да у вас же свой гальюн рядом». Ну, хохот, конечно… Разыграл нас Сопронов. Нашлась добрая душа, вывела нас на верхнюю палубу, а там по левому борту на ют пробрались, отыскали свой люк и вниз.
В октябре пятьдесят пятого я дослуживал четвертый год. Сам уже молодых за кипятком на марс посылал. Ну, правда, сигнальщики перехватывали, объясняли, что выше лезть уже не положено, а за чаем надо метров на двадцать вниз спуститься — на камбузную площадку, в самоварную выгородку.
За неделю до взрыва линкор стоял в Донузлавском порту. В три часа ночи всю эскадру подняли по тревоге, и корабли срочно перешли в севастопольскую бухту. Говорили, что в Черном море обнаружили неизвестную подводную лодку. Вот и перевели нас под надежную защиту.
В пятницу 28 октября, после выхода на стрельбы, мы встали против Госпитальной стенки. Объявили сход на берег и стирку. Боцманская команда вооружила бельевые леера, подали воду на ют, и там на тиковой палубе (деревом была покрыта только корма) мы начали драить щетками свои робы и форменки. Стирали на совесть. Были такие ловкачи, что замазывали всякие пятна на белых брюках и форменках зубным порошком. Но Сербулов, помощник командира, умел их выводить на чистую воду. Выстроится братва перед увольнением по «форме раз» (белый низ, белый верх), Сербулов пройдется вдоль строя и — цепочкой по штанам. У кого белая пыльца вспорхнет — вон из строя стираться…
Я в увольнение не собирался. Постирал бельишко, а вечером отправился в гости к земляку — шестнадцатилетнему юнге из оркестра Коле Крайневу. Он тоже родом из Чудова. Знать бы, что видимся с ним в последний раз. Взрыв прошелся как раз через кубрик музыкантской команды, и юнгу разорвало в клочья…
Взрыва я не слышал. Наш 13-й кубрик находился под шкафутом правого борта, в забашенном пространстве 2-й противоминной башни, за ее основанием и висели наши койки. Проснулся от крика дневального Омельченко:
— Подъем! Корабль взорвался!
Света нет. Включили аварийные синие плафоны. Молодых толкаю, а они спят, только во сне мычат. Молодых много было. Наши войска как раз из Австрии вывели, и часть солдат прислали на линкор. Прибыли за день до взрыва, в сапогах. В воде их потом эти сапожки потянули. Объявили боевую тревогу. У нас, зенитчиков, так было заведено: по тревоге хватали одежду и — на боевые посты. Там уже одевались. Главное, чтобы успеть самолеты «противника» встретить. А в чем ты — неважно. В трусах и шлемофоне, но в руках — маховики, в прицелах — небо.
Нас вот так же в пятьдесят четвертом подняли. Тогда над севастопольскими бухтами пролетал иностранный самолет-разведчик. «Новороссийск» первым открыл зенитный огонь. Но наш потолок — 14 километров, а самолет выше летел. Били в самый зенит, так что осколки на корабль полетели. Ведищеву, правому замочному, плечо разворотило… Вся эскадра стреляла, но самолет ушел. Его потом над материком сбили, почти как Пауэрса.
Вот мы и решили — снова провокация. Примчался я на свой 71-й боевой пост — это на правом борту возле фок-мачты спаренные зенитные «сотки». Натянул шлемофон — первая команда пошла: «Орудие боевым — зарядить!» Тут из элеваторного люка стали выскакивать патроны — один за другим. По 28 килограммов штучка. Зарядил я свое левое, доложил «Товьсь!», руку на спуске держу, слышу в наушниках голос наводчика вертикального: «Цели нет». Наводчик горизонтальный: «Цели нет». Прогнали по всему азимуту — одни звезды. Нет воздушных целей.
Слышу команду с КП: «Дробь стрельбе. Спасать людей. Спустить шлюпки!»
У нас в батарее были лучшие гребцы — призовая шлюпка. Шлюпки спустили быстро. Спасли тех, кого выбросило взрывом в море: часового на баке, Кичкарюка Ивана из нашего дивизиона и еще моториста с баркаса. Ночью под правым выстрелом стояли баркасы. В воде от взрыва образовалась впадина-воронка. Баркасы в нее провалились. Кто наверху в них спал — тех выбросило на поверхность, кто внутри — погибли.
Меня послали в носовую часть — на разведку и помощь. Первый, кого я увидел, — наш почтальон Блинов. Стриженный по второму году, он лежал навзничь, с вывалившимися кишками. Глаза были открыты, но уже ничего не видели. Помощь Блинову была не нужна… Я побежал дальше, к огромной — от борта до борта — дыре в палубе. Оттуда неслись крики и стоны, туда светили фонарями, спускали переносные лестницы… Весь бак был залит илом. Набрал его полные башмаки…
Никогда не забуду, как старшине 2-й статьи (фамилию не знаю) зажало полуоторванным комингсом правую руку. Как ни дергали его, как ни отгибали железо — крепко зажало, ни в какую. А нос погружается, вода подступает. Ему аварийный топор притащили, «Руби руку!» — кричат. А он не может, духу не хватает… В воду уже по грудь ушел… Притащили ему кислородник, КИП-5*, натянули маску, так он и ушел под воду, только свободной рукой на прощанье помахал… Кислорода ему на час, наверное, хватило…
В корабельном карцере двое сидели. Один из нашей батареи — Иван Медведков, москвич, сирота. Нагрубил старшине батареи мичману Родионову и сел. Другой — Науменко, из БЧ-5.
Часовой стоял из молодых — Бойко. Испугался крена, хотел бежать. Арестованные в крик: «Выпусти!» Бойко сбил прикладом замки. Успел. Выскочили. Науменко и сейчас живет, на Морзаводе бригадиром дизелистов работает. А Медведков при опрокидывании утонул.
Весной ездил Медведков в отпуск. Коля Рылов его к себе пригласил — в тамбовскую деревню. Там он зазнобу завел и даже ребенка успел зачать — к ноябрьским праздникам ждали. Как раз и служба кончалась. Костюмчик к свадьбе справил. Да вот не довелось. И Коля Рылов погиб. И вот что обидно: живет где-нибудь Иваново дите, парню или девице сейчас уже за тридцать. А отца подлецом считают. Обещал жениться и не приехал. Похоронку ведь в ту деревню не прислали. Хотели с ребятами написать — да кому? На деревню девушке? Ни имени невесты не знали, ни названия села…
Сидели мы при орудии, пока не дали команду: «Незанятым борьбой за живучесть спуститься в кубрики, забрать комсомольские билеты, книжки „боевой номер“** и построиться на юте!»
Что было дальше? Бежим мы на ют по правому борту. Не успели добежать новая команда: «Всем по боевым постам!» На наше счастье, на рострах стоял помощник командира Сербулов. Он-то сразу понял, что нам грозит, и на свой страх и риск адмиральскую команду отменил. Крикнул нам: «Всем к борту!» Линкор уже вовсю кренился на левый борт. Мы помощника послушали, это нас и спасло. Перелезли мы через леера правого борта и встали на неотваленные выстрела. По ним хорошо было добираться до десантных барж, что стояли под правым бортом. Но на пути к ним — парадный трап. У входа на него — комфлота Пархоменко с адмиралами. Застопорились мы. На адмиралов не попрешь. Сели на выстрел и ждем.
Старшина батареи мичман Родионов кричит мне с площади грот-мачты: «Виктор, давай сюда! Мачта
