Но когда воткнули катетер, пелена упала так быстро, словно укрутили пультом картинку.
И запомнился момент пробуждения. Я иду в Раю вдоль океана по променаду. Мы вдвоем идём: с 3оей.
Уже стемнело, и вдоль променада горят фонари. Сквозь грохот невидимых волн шумит прибрежный ресторан. Чуть подрагивают под ласками тёплого ветерка шуршащие пальцы пальм. Прибрежный городок полон искрящейся жизни.
И я иду, и мне хорошо так. Такой добрый спокойный ништяк.
И вдруг — прямо посередине — боль, и ватные ноги, и трубка в носу. И главное, резко всё так. Без переходов. Словно переключили программу.
Так и работает Переключатель.
Переключатель в твоей голове.
В этом мире не найти покоя.
Где я? Кто я?
Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.
Добро пожаловать в гибнущий мозг, расщеплённый на части.
Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.
Сильными станем. Весёлыми станем.
Жить не устанем, вбирая устами.
Сядем, поедем: подайте нам сани!
Чёрная река
Сани…
Вот именно, что сани.
Да и без саней: уйти бы отсюда прочь, в никуда. Навсегда покинуть зловонный, толстой коркой струпьев покрытый берег. Не слышать больше предсмертного визга истязаемых жертв. Не смотреть больше под ноги, опасаясь ступить в невидимый яд испражнений Сторожа. Не ебать узкое, по-сучьи трепещущее очко Бабыдятла. Не ломать голову над шизофреническими откровениями Гаврилы. Не кормить хрящами детей беспокойную крысу. Не срываться с привала, завидев вдалеке почёсывающийся силуэт НЦ. Не изгонять призрак Дебрия. Не сжимать в испуге ягодицы при виде Кроепеда. Не увёртываться от ядовитых плевков чёрного истукана. Не прикрывать глаза ладонью, наблюдая за полётом сокола Гриши… Э, нет. Григория бросать не гоже: полетим вместе.
Вдвоём с востроклювой птицей пытался он покинуть голуботравые степи, усеянные осколками чёрного стёкла. Уйти от озера стонущей крови. От струпьев уйти. От клопов этих мерзких.
Но озеро было заколдовано. Куда бы они ни держали путь, через неясное множество неравных суток оно снова вставало впереди, дыша тёплым ужасом боли.
Тогда двинулись вдоль берегов его.
Сквозь изнуряющий сладковатым ядом ельник.
Хрустя костями обглоданных тел.
На исходе сияющей ночи обсидиановые скалы стеной преградили путь.
Сокол взлетел на эту стену и долго трепетал крыльями, поражённый.
Оказывается, в озеро впадала река!
То был алый поток свежей, энергообогащенной артериальной крови.
Значит ли это, что Озеро представляет собой внутренний орган гигантского организма наподобие печени или сердца?
Теперь ясно, отчего кровь в нём всегда подвижна, не расслаивается, не гниёт и не свёртывается.
Значит ли это, в таком случае, что где — то есть ещё вытекающее из озера венозное русло?
— Почему ты летал и не видел её? — допытывался Румбо у птицы.
— Мне кажется, видел. Но не воспринимал. Смысл увиденного не доходил до меня, понимаешь? Только сейчас я как бы вспоминаю — и не могу до конца вспомнить. Алая река. И Чёрная река.
— Мы найдём её.
И они нашли её: 4 ночи спустя.
Липкое русло струило отяжелевший гемоглобин среди скал.
— По стеклу тебе не пройти, — Григорий спикировал, сделав приличный круг, — там пики торчат частоколом.
— Ты предлагаешь…
— Плыть! Нужно соорудить лодку или, на худой конец, плот… только вот из чего?.. эти ёлки тонки как папоротник… возможно, это и есть — просто гигантский папоротник.
— Или хвощ, — предположил Румбо.
— Да, хвощ.
— А в хвощах сидят тараканы.
— Сидят. Так что в гущу хвоща мы не пойдём. А возьмём только с краю несколько кустов: самых гибких и длинных. А затем при помощи этих натуральных канатов свяжем черепа, что валяются в струпьях у истока на отмели. Должно получится что-то типа понтона.
— Думаешь, черепа не потонут? — усомнился Румбо, — может, насыпать в них для верности битое стекло?
— А что… это мысль. — Григорий взгромоздился на рубиново-чёрный осколок, — я клювом буду откалывать стекло от стены и долбить. Ты в это время собирай черепа и готовь из хвоща верёвку. Вместе нагрузим черепа битым стеклом, свяжем верёвкой и поплывём.
— Весло б ещё не помешало. Или багор. Может, кость взять какую…
— Костями далеко не выгребешь, — щёлкнул клювом Григорий.
— А что если… — Румбо отделил от валявшегося в хвоще скелета руку вместе с лопаткой, отломил ключицу — перевяжу здесь и здесь, чтоб не болталось, а лопаткой грести…
— Что ж, попробуй.
— А если тебя, Григорий, привязать к черепному понтону как парус?
— Зачем привязывать? Не доверяешь? Я просто вцеплюсь когтями в передний край и буду махать крылами, пока не выдохнусь. Передохну, похлебаю из реки — и по новой…
— И то дело… за работу!
Пока Григорий долбил скалу, Румбо связывал черепа в длинные бусы и укладывал друг подле друга. Затем они набили черепа осколками и перевязали эти чётки вместе — вначале между собой по всей длине, а потом края — спереди и сзади.
Хвоща, надо сказать, ушло изрядно.
Вышло нечто по форме напоминающее пирогу или каяк.
Когда спустился рассветный туман, судно было готово к отплытию.
Насосавшись крови и выспавшись в мягкой траве, двинулись в путь.
Гриша впился когтями в нос корабля и отвязно замахал крылами.
— Стой, стой, Григорий, не гони! — засмеялся Румбо, опуская лопатку в густую кровь и манипулируя ей на манер руля.
Сокол полетел плавней.
Внезапно он снова ускорился, а затем лапы его разжались, и, далеко обгоняя пирогу, он взмыл рывком вверх с криком:
— Rege Satanas!
Обалдело щурясь, Румбо некоторое время смотрел ему вслед.
Потом свистнул и закричал:
— Гриш! Гри-и-и-и-ша!! Эу!!..
