Мержи занять другое. Тогда она начала разговор по-французски, но с иностранным акцентом, который то был очень заметен и как бы утрирован, то совсем пропадал.
— Сударь, ваша отвага заставила меня забыть о сдержанности, присущей нашему полу; я хотела видеть совершенного кавалера и нахожу его таким, каким живописует его молва.
Мержи покраснел и поклонился.
— Хватит ли у вас жестокости, сударыня, все время сохранять на лице эту маску, которая, подобно завистливому облаку, скрывает от меня лучи солнца? — Он вычитал эту фразу в какой-то переведенной с испанского книге.
— Господин кавалер, если я останусь довольна вашей скромностью, вы не раз увидите меня с непокрытым лицом, но на сегодня ограничьтесь удовольствием беседовать со мной.
— Ах, сударыня, как бы велико ни было это удовольствие, но оно заставляет меня только еще сильнее желать видеть вас!
Он опустился на колени и, казалось, собирался снять с нее маску.
— Росо а росо[29], сеньор француз, вы слишком проворны. Сядьте на прежнее место, а то я сейчас же вас покину. Если бы вы знали, кто я и чем рискую, назначая вам свидание, вы бы удовлетворились той честью, что я вам оказываю, придя сюда.
— Право, мне голос ваш кажется знакомым.
— А между тем вы слышите меня впервые. Скажите мне, способны ли вы полюбить и быть верным женщине, которая бы вас полюбила?
— Около вас я уже чувствую…
— Вы меня никогда не видели, — значит, вы меня не любите. Разве вам известно, хороша ли я или безобразна?
— Я уверен, что вы очаровательны.
Незнакомка отняла свою руку, которою он уже завладел, и поднесла ее к маске, как будто собиралась ее снять.
— Что бы вы сделали, если бы сейчас перед собой увидели пятидесятилетнюю женщину, безобразную до ужаса?
— Это невозможно!
— В пятьдесят лет еще влюбляются. — Она вздохнула, и молодой человек задрожал.
— Эта изящная фигура, эта ручка, которую вы тщетно стараетесь у меня вырвать, — все мне доказывает вашу молодость.
В этой фразе было больше любезности, чем убежденности.
— Увы!
Мержи начал испытывать некоторое беспокойство.
— Вам, мужчинам, любви недостаточно. Вам нужна еще красота. — Она опять вздохнула.
— Позвольте мне, прошу вас, снять эту маску…
— Нет, нет! — И она с живостью его оттолкнула. — Вспомните о своем обещании. — Затем она прибавила более веселым тоном: — Мне приятно видеть вас у моих ног, а если, случайно, я оказалась бы не молодой и не красивой… с вашей точки зрения по крайней мере, — может быть, вы оставили бы меня в одиночестве.
— Покажите по крайней мере эту маленькую ручку.
Она сняла раздушенную перчатку и протянула ему белоснежную ручку.
— Мне знакома эта рука! — воскликнул он. — Другой такой прекрасной нет в Париже!
— Правда? И чья же эта рука?
— Одной… графини.
— Какой графини?
— Графини де Тюржи.
— А… знаю, что вы хотите сказать! Да, у Тюржи красивые руки благодаря миндальным притираньям ее парикмахера. Но я горжусь тем, что у меня руки мягче, чем у нее.
Все это было произнесено самым естественным тоном, и у Мержи, которому показалось, что он узнал голос прекрасной графини, закралось некоторое сомнение, и он почти готов был отбросить эту мысль.
«Две вместо одной! — подумал он. — Что ж, значит, мне покровительствуют феи». Он старался отыскать на этой прекрасной руке знак от перстня, который заметил у Тюржи, но на этих круглых, превосходно сформированных пальцах не было ни малейшего следа хотя бы легкого нажима.
— Тюржи! — воскликнула незнакомка со смехом. — Право, я вам очень обязана за то, что вы меня принимаете за Тюржи. Благодарение Создателю, кажется, я стою несколько большего!
— Клянусь честью, графиня — прекраснейшая женщина из всех, что я видел до сих пор!
— Значит, вы влюблены в нее? — спросила она с живостью.
— Может быть; но снимите, прошу вас, вашу маску и дайте мне увидеть женщину более прекрасную, чем Тюржи.
— Когда я удостоверюсь, что вы меня любите, тогда вы увидите меня с открытым лицом.
— Любить вас… но, черт возьми, как я могу полюбить вас, не видев?
— Эта рука красива; представьте себе, что и наружность моя ей соответствует.
— Теперь я окончательно уверен, что вы очаровательны: вы выдали себя, забыв изменить свой голос. Я узнал его, я уверен в этом!
— И это голос Тюржи? — смеясь спросила она с очень ясным испанским акцентом.
— Точь-в-точь!
— Ошибка, ошибка с вашей стороны, сеньор Бернардо: меня зовут донья Мария, донья Мария де… Позднее я вам скажу свое другое имя. Я — дворянка из Барселоны; отец мой, который держит меня под строгим присмотром с некоторого времени, отправился путешествовать, и я пользуюсь его отсутствием, чтобы развлечься и посмотреть на парижский двор. Что же касается Тюржи — перестаньте, прошу вас, говорить мне об этой женщине; мне ненавистно ее имя, она самая злая женщина при дворе. Кстати, вы знаете, каким образом она овдовела?
— Да, мне что-то рассказывали.
— Ну и что же вам рассказывали? Говорите.
— Что, застав мужа за слишком нежным объяснением с одной из камеристок, она схватила кинжал и ударила его довольно сильно, так что бедняга через месяц от этого умер.
— Поступок этот вам кажется… ужасным?
— Признаться, я его оправдываю. Говорят, она любила своего мужа, а ревность я уважаю.
— Вы говорите это потому, что думаете, что перед вами Тюржи, а в глубине души презираете ее, уверена в этом.
В голосе слышались грусть и горечь, но это не был голос Тюржи. Мержи не знал, что и подумать.
— Как! — произнес он. — Вы испанка и не питаете уважения к ревности?
— Оставим это!.. Что это за черная лента у вас на шее?
— Ладанка.
— Я думала, вы протестант.
— Это правда. Но ладанку дала мне одна дама, и я ношу ее на память о ней.
— Послушайте! Если вы хотите мне понравиться, вы не будете больше думать о дамах. Я хочу быть для вас всеми дамами! Кто дал вам эту ладанку? Опять Тюржи?
— Право, нет.
— Вы лжете!
— Значит, вы госпожа де Тюржи!
— Вы выдали себя, сеньор Бернардо.
— Каким образом?
— Когда я встречусь с Тюржи, я спрошу у нее, почему она делает такое кощунство, давая священные предметы еретику.
С каждой минутой неуверенность Мержи усиливалась.
— Я хочу эту ладанку! Дайте ее сюда!
— Нет, я не могу ее отдать.
