то в дальнем конце вашего сада, где нас почти невозможно было заметить. Мы болтали, делились друг с другом впечатлениями, и я дарил тебе шоколадки и прочие сласти; я много чего говорил тебе — о матери, о братьях, о себе и об Эмили.
Ты была превосходной слушательницей. Если честно, порой я забывал, сколько тебе лет, и обращался с тобой как с ровесницей. Я открыл тебе свои особенности — свой дар. Я демонстрировал свои порезы и синяки. Я рассказывал о докторе Пикоке и о тех тестах, которым он меня подверг, прежде чем остановил выбор на моем брате. Я продемонстрировал тебе кое-что из сделанных мною снимков и признался в том, в чем даже матери не мог признаться: что единственная моя мечта и цель жизни — улететь отсюда далеко-далеко, на Гавайи…
Бедная маленькая одинокая девочка! Разве у тебя был еще кто-то, кроме меня? Целыми днями работавшая мать, отец отсутствует, ни бабушек, ни дедушек, ни соседей, ни друзей. Да, пожалуй, и впрямь никого, кроме меня, у тебя не было. По-моему, ты была готова сделать для меня буквально все.
И пусть никто даже не заикается о том, что восьмилетний ребенок не способен испытывать столь сильные чувства. В подростковый период почти каждый ощущает неясную тоску и стремление к мятежу. А взрослые стараются позабыть об этом, пытаются обмануть себя, внушить себе мысль, что дети чувствуют всё слабее, что любовь приходит позже, вместе с половой зрелостью, являясь как бы компенсацией за потерю благодати…
Любовь? Ну да. Ведь существует столько ее разновидностей. Есть eros — самая простая и скоротечная форма любви. Есть philia — дружба, верность. Есть storge — привязанность, как у ребенка к родителям. Есть thelema — любовь в соответствии с волей. И наконец, agape — любовь платоническая, к другу, к миру, к незнакомцу, которого видишь впервые, ко всему человечеству.
Но всего о любви не знали даже древние греки. Любовь — как снег, слов о ней так же много, как снежинок, каждое уникально и, по сути, непереводимо. Разве существует конкретное название любви, испытываемой к человеку, которого всю жизнь ненавидел? Или любви к чему-то, отчего тебя тошнит? Или той сладостной, болезненной нежности, которую испытываешь к своей будущей жертве?
Пожалуйста, поверь мне, Альбертина. И прости за все, что с тобой случилось. Мне не хотелось причинить тебе боль. Но ведь безумие заразительно, не правда ли? Как и любовь, безумие помогает поверить в невозможное. Оно сдвигает с места горы, оно осмеливается иметь дело с вечностью, а порой даже заставляет мертвых восстать из гроба…
Ты спрашивала, чего мне нужно от тебя и почему я просто не оставлю тебя в покое. Ну что ж, Альбертина, объясняю: ты должна сделать для меня то, чего сам я никогда сделать не смогу. Ты совершишь тот единственный акт, который наконец освободит меня. Этот план зрел у меня двадцать лет. Сам я никогда не осуществил бы его, но тебе это будет чрезвычайно легко…
Тяни карту. Любую.
Фокус состоит в том, чтобы заставить простака поверить: карта, которую он выбрал, действительно выбрана им самим, а не за него. Бери любую карту. Например, мою. Которая чисто случайно окажется…
Неужели не догадалась?
Тогда тяни карту, Альбертина.
8
Он играет со мной. Это у Голубоглазого получается просто отлично. Раньше мы без конца баловались разными играми, так что граница между правдой и вымыслом почти всегда казалась какой-то размытой. Мне бы следовало его ненавидеть, и все же я понимаю: кем бы он ни был, что бы ни делал, я всегда отчасти за это в ответе.
Почему он так поступает со мной? Чего хочет добиться на этот раз? Все герои истории мертвы: Кэтрин, папа, доктор Пикок, Бен, Найджел и, самое главное, Эмили. И все же, когда Брен на семинаре читал свой рассказ, мне вдруг стало трудно дышать, у меня шумело в ушах, голова кружилась, и я понимала: вскоре меня опять начнет преследовать знакомая музыка Берлиоза, и аккорды будут звучать все громче и громче…
— Что с тобой, Бетан? Ты здорова?
Голос его звучал участливо, но все же я услышала в нем легкую насмешку.
— Извините. — Я встала. — Мне, пожалуй, лучше уйти.
Клэр несколько раздраженно на меня взглянула, но уже в следующую минуту выразила мне полное сочувствие. Притворное, конечно. Ну еще бы: ведь я не только прервала столь интересную историю, но и привлекла всеобщее внимание!
— Ты что-то не слишком хорошо выглядишь, — прошептал Брендан, наклоняясь ко мне. — Надеюсь, это не из-за моего рассказа…
— Да пошел ты… — прошипела я и направилась к двери.
Он лишь печально пожал плечами. Странно, но после всего, что он натворил, я каждый раз чувствую, как екает мое сердце и наполняется грустью душа, стоит ему посмотреть на меня. Он сумасшедший. Лживый. Безусловно заслуживает смерти. Но порой я невольно подыскиваю для него извинения. Хотя все случилось очень, очень давно. И мы тогда были совсем другими. И оба уже уплатили за содеянное назначенную цену, оба оставили часть себя там, в прошлом, так что теперь ни он, ни я не можем вновь обрести целостность, как не можем и спастись от преследующего нас призрака Эмили.
Одно время мне казалось, что я все-таки спаслась. Возможно, мне бы это удалось, если бы Голубоглазый постоянно не тревожил меня воспоминаниями. Если бы он каждый день всеми способами не изводил меня. Он изводил меня даже своим присутствием, и в итоге все вдруг выплыло наружу, волшебная шкатулка наслаждений оказалась сломанной, и демоны прошлого, вырвавшись на волю, закружили в воздухе, наполняя душу образами былого…
Забавно, какие зигзаги выделывает судьба. Если бы Эмили была жива, остались бы мы друзьями? Носила бы она красное пальто? Жила бы в моем доме? Влюбился бы Найджел в тот вечер в «Зебре» в нее, а не в меня? Порой у меня такое ощущение, словно я в Зазеркалье и проживаю жизнь, которая не совсем моя, а чья-то чужая, уже однажды прожитая, и потому никогда по-настоящему мне не подойдет.
Жизнь Эмили. Стульчик Эмили. Кроватка Эмили. Дом Эмили.
Но мне там нравится, там я отчего-то чувствую себя в своей тарелке. Не так, как в старом доме из той, давней жизни, где теперь обитает множество попугайчиков, так что весь дом звенит от их веселого шума, и где вкусно пахнет разными специями. Я не смогла бы там остаться. Нет, дом Эмили — вот самое место для меня; я и менять-то в нем почти ничего не позволила, словно в один прекрасный день она вернется туда и потребует назад свою законную собственность.
Возможно, именно поэтому Найджел наотрез отказался там жить, предпочитая однокомнатную квартирку в городе. Он не так уж хорошо помнил Эмили, поскольку полностью пропустил всю ее историю; по-моему, просто Глория весьма неодобрительно отнеслась к его переселению в этот дом, как и ко всему, что было связано со мной. Ей не нравились мои волосы, мой акцент, моя татуировка, но больше всего то, что я имею самое непосредственное отношение к случившемуся с Эмили Уайт. Это была тайна, которую удалось раскрыть лишь наполовину, тайна, в которую замешан и ее сын…
Я не верю в привидения. И я абсолютно точно не сумасшедшая. Но я постоянно вижу ее здесь; она ощупью, слегка касаясь стен, бредет по улицам Молбри, гуляет в парке или возле церкви — такая живая в своем ярком красном пальтишке… Замечая ее, в душе я становлюсь ею. А разве могло быть иначе? Я ведь жила ее жизнью гораздо дольше, чем своей собственной. Я слушала музыку Эмили. Выращивала ее любимые цветы. Днем по воскресеньям навещала ее отца, и он вплоть до кончины почти всегда называл
