– Я потом дам свои бесценные советы, – улыбнулся Камиль. – Сейчас мы едем на обед к бабушке с дедушкой. Ну, развлекайтесь, девочки. Агата, поцелуй мамочку и пойдем, наденем шубку.
Девочка ткнулась лицом в подставленную щеку Сони и что-то зашептала ей на ухо. Камиль смотрел с улыбкой на эту умилительную сцену, и я вдруг почувствовала печаль.
Но потом Сонин муж и дочка ушли, а Соня сварила очень вкусный кофе и принялась рассказывать мне, как на ее выставке во Франции рабочие повесили одну из абстракций вверх ногами.
– А когда я упрекнула их, они сказали: «Мы не могли понять, мадам, где у нее верх, а где низ! В багетной мастерской тоже не поняли!»
Соне, видимо, нравилось, как я реагирую на ее остроумие, и она просто забросала меня забавными историями и анекдотами. От смеха у меня заболел живот, от крепкого кофе стучало сердце. Я чувствовала себя превосходно. Соня подвезла меня до вокзала, и мы уговорились встретиться через два дня, чтобы вместе купить продукты для фуршета.
На следующий день произошло еще кое-что, достойное упоминания.
Была моя смена в «Boule de Suif».
К счастью, народу в тот день было немного. В «Boule de Suif» вообще редко бывали аншлаги, это было скорее заведение для избранных. Некоторых избранных я уже знала в лицо – человека с сероватым лицом почечника, заказывавшего варенную на пару рыбу; трех шумных подруг, забегавших после фитнеса подкрепиться птифурами; парочку любовников, всегда садившуюся у окна, – он с аппетитом ел, поглядывал на часы, а она смотрела на него так, словно вот-вот заплачет… По пятницам приходила конопатенькая девушка, про которую мне сразу же сказали, что она дочка олигарха. Девушка лакомилась фирменными «драгоценными» меренгами, как простая смертная. Впрочем, простым смертным «драгоценных» меренг не доставалось никогда.
В общем, я не сказать чтобы очень уж была занята, когда на пороге официантской появилась Цецилия Ивановна, Цыпочка. За рукав куртки она влекла какого-то паренька, облик которого был бы совсем уж неприметным, если бы не прыщи.
– Этот молодой человек утверждает, что ему нужны вы! – произнесла Цецилия Ивановна и подбоченилась, словно сварливая жена, намеревающаяся закатить неверному мужу скандал.
– Евдокия Звонарева? – прошептал юноша. – Вам посылка. Распишитесь, пожалуйста.
Он подсунул мне фирменный бланк, и я поставила свою подпись, все еще недоумевая.
– Прошу вас… – В моих руках оказался объемный, но легкий пакет в белой бумаге.
– Так вы курьер? – разочарованно протянула Цыпочка. – Сразу бы и сказали…
– Я и говорил, – проблеял парнишка, но счел за благо не вступать с Цыпочкой в спор, а поскорей удалиться.
– В другой раз милости просим с черного хода! – крикнула Цецилия Ивановна ему вслед и подступила ко мне: – Евдокси, что там? Что в этом пакете? Кто это вам прислал?
– Не знаю, – призналась я. – На бланке не было имени отправителя.
– Так открывайте же. Нет! Стойте! А что, если это террористический акт? Вдруг там тротил… Или гексаген… Или споры сибирской язвы?
У меня чесался язык сказать, кто здесь есть сибирская язва, но я воздержалась и рванула обертку, оказавшуюся необыкновенно шелковистой и приятной на ощупь.
Разумеется, это были цветы. Огромный букет ирисов и тюльпанов, такой неуместно прекрасный в заснеженной Москве. В переплетении белел прямоугольник визитной карточки, но на ней не было имени загадочного дарителя, только от руки написанное: «Pour une…»
– Что это значит? – спросила я у Цецилии Ивановны, которая прочитала записку через мое плечо.
– Я думала, вам виднее, – проворчала она, но все же ответила: – Это значит «единственной», «для единственной». Кто-то очень красиво ухаживает за вами, дитя мое. Вот я помню, за мной однажды…
Но мне не пришлось узнать, какая любовная история имела место быть в жизни нашего администратора – ее позвали. Цецилия Ивановна побежала на зов, бросив мне на прощание:
– Но я не допущу, чтобы все эти шуры-муры отражались на вашей работоспособности!
А то как же, подумала я, погружая лицо в прохладные цветы. Разумеется, этого нельзя допускать.
Я была уверена: цветы мне прислал Мишель Риво. А кто же еще? Не Плотников же? От Плотникова, пожалуй, дождешься. Нет, эта шелковистая бумага, это тонкое сочетание палевых тюльпанов и насыщенно-лиловых ирисов, эта визитная карточка с изящной надписью на французском… Я тихо засмеялась от счастья, я была уверена, что замечена и что мои чувства к мэтру не останутся безответными.
Правда, цветы пришлось оставить в кафе. Они бы все равно замерзли в электричке – в этот день меня снова отпустили пораньше, чтобы я успела доехать домой. Но цветы все равно были моими, у меня, подаренными мне, я ощущала водянистый аромат ирисов и горьковатый запах тюльпанов, чувствовала прикосновение лепестков к своему лицу… и сохранила визитную карточку, прямоугольник картона с надписью «Pour une…»
А на следующий день мы с Соней покупали продукты – обе были в хорошем настроении, шутили, визжали, носились между полками, умудрились разбить банку жемчужного лука, купили все нужное и много лишнего, поехали к ней домой и выпили там бутылку вина, болтая и смеясь.
Но уже совсем в другом настроении я готовила для нее фуршет. Мне было ужасно страшно. В самом деле, думала я, зачем было браться, если не уверена в своих силах? Сначала все шло как по маслу, я была вполне уверена, что приготовленные мною кушанья можно будет съесть, но ведь на фуршете важна и другая сторона, эстетическая… Что, если на блюде останутся крошки? Ах ты, батюшки, шафрановый соус не загустевает! Шампанское не желируется! Как хорошо, что продаются готовые тарталетки, ужасно было бы, если бы мне пришлось еще и печь их в незнакомой печке…
Я волновалась, но все обошлось, и я успела все приготовить вовремя. Соня час назад объявила, что хочет почистить перышки, и пропала где-то в глубине квартиры. Но она появилась, и я ахнула. Я уже привыкла видеть ее в джинсах и черных свитерах, а тут она оделась в платье, не столько даже красивое, сколько необычное. Бледно-оранжевая мягкая ткань облегала тело плотно, словно вторая кожа. Платье было закрытое, но, как говорится, не оставляло простора для воображения… Черные лодочки на тонких каблучках. Запах духов, очень красивый, пряный… Соня просто излучала соблазн.
– Ого! – сказала я, и тут только подумала о том, как же выгляжу я сама.
В линялых джинсах и вязаной кофточке. С гладко зачесанными назад волосами. Эта прическа категорически не шла мне, но я ее носила, потому что это было удобно. Никакой косметики, ни капли духов – их у меня просто не было… А мои зимние сапоги? Вы их видели? У них было единственное достоинство – они были крепкие и не промокали.
Глупо, что я решила считать эту женщину подругой. Она слишком далека от меня.
– Вы… очень хорошо выглядите, Соня, – сказала я, проглотив комок, вставший у меня в горле. – Я все приготовила. Надеюсь, ваш фуршет удастся…
Я повернулась и пошла из кухни, как в фильмах ужасов ходят зомби – на ощупь. Соня что-то говорила мне вслед, ей, вероятно, и в голову не могло прийти, что я ухожу совсем. Я сунула ноги в свои ужасные старушечьи сапоги, набросила на голову платок и втиснулась в пуховик. Я быстро спустилась по лестнице и пошла куда глаза глядят. Мне хотелось думать о чем-то хорошем, и я стала думать о цветах, которые мне прислал Мишель. Значит, я нравлюсь ему и такой. Значит, он своим необыкновенным взором сумел разглядеть и оценить мои внутренние достоинства…
Завтра было воскресенье, мне никуда не нужно было идти, и я рассчитывала выспаться. Бабушка так и сказала мне:
– Я тебя будить не буду, и сама не дергайся. Отоспись. Посмотри, на кого ты похожа, до чего довела себя этой работой и учебой! Под глазами круги, лицо серое. И, знаешь, дорогая, тебе все-таки стоит обновить прическу. Длинные волосы – это прекрасно, но ведь их не украшают посеченные кончики.
Я обещала постричься, но на деле предполагала провести воскресенье перед телевизором, в обнимку с зайцем Плюшей и корзинкой ванильных сухарей. Бабушка говорила очевидные вещи – усталость делала свое дело, даже моя молодость уже не давала мне форы. Но все дело было не в усталости, а в бесконечном одиночестве, которое я до сих пор не ощущала, а еще в тех смятенных, противоречивых чувствах, которые вдруг стали меня томить. Мне хотелось, чтобы меня любили все на свете – и чтобы меня все оставили в
