– Луки б нашу броню не взяли!
– А шальная стрела в глаз? Мне батяня обещал ладью и ватагу дать, как свезем письма от Званы да Быляты червленым книжникам да с ответным письмом вернемся. А ты… Потаенное вежество мешаешь с дракой, замысел вестницы дурью под угрозу ставишь!
– Ну ладно, ее бы выкупили, а с остальными горюшами как? Не у одного Селимира посадника внучку угнали!
– Верно, Боривоюшко. Не кори отрока, Беркут Лютович, – вновь вступила в разговор Смеяна. – Как суждено, так и случилось.
– Кто их дедов знает, тот пусть тех внучек и выручает? – предложил Беркут, потом вздохнул. – Нет, это и впрямь как-то без молодечества. Ох, Боривой Витодрагович, должен я был для тебя быть хорошим примером, а не ты для меня плохим, да верно говорят – с кем поведешься, с тем и попадешься. Да и не могу тяжко тебя винить. Будь у меня такой меч, я б только и чаял у любой трудности голову сыскать да срубить.
– Так что тебе усатый книжник рассказал про мой меч? Дед им лапчатому змею голову ссек, – Боривой погладил рукоять, крытую мелкочешуйчатой кожей загадочного животного.
– Усатый ничего, а тот, что с бороденкой, сказал, что это очень старая работа…
– Ну, это я и сам знаю…
– Он говорил, китежская, с самого Светлояр-острова![115]
– Врешь!
– Погода мне снегу за шиворот насыпь, не вру! – Беркут блеснул знанием бодричской клятвы.
– Ладно, может, ты и не врешь, а откуда червленому книжнику знать?
– Их записи на пять тысяч лет вспять идут, когда сам Китеж еще с Гридьей Вежей торговал. А моя палица, кстати, зовется «сидерорабдия.»
– Ученое слово! А что за хитрость с голубями?
– Да никакой хитрости – голуби как голуби, точь в точь как те, что мы везли.
– Нет, хитрость-то есть, иначе зачем бы их тащить за тридевять земель. Может, внутри у них что запрятано?
– Ну да, в голубе утка, в утке заяц, в зайце бобер, а в бобре четыре кирпича, каждый с заветным словом. Только не лезь проверять?
– А в свитке что? Тоже ученость? Дай посмотреть!
– Смотрел уже, от таких вот, как ты, тайнописью защищен.
– А сам-то! А короб? Глянем?
На этот раз, Беркуту удалось-таки отвесить Боривою подзатыльник:
– Я те гляну!
– Чего ты дерешься? Печати на крышке можно осторожно сковырнуть, а потом каждую на лепешку горячего воска обратно прилепить!
Сын наволокского воеводы в голос рассмеялся:
– Чудилка ты руянская! Вестница может узнать, о чем боги в горних явях говорят, речь котов-баюнов с Белухи-горы понимает – неуж про твою лепешку восковую не прознает? Нет, никакого баловства. Везем короб в стольный град, и разговору конец.
Младший брат Мстивоя погрустнел:
– Больше двух лун дороги, и наверняка без единой хорошей драки по пути…
– Может, и не так долго. Два других возка нам только до Самкуша пасти, дальше полоняне сами пусть разбираются. Возьмем в Самкуше в Свентанином чертоге полдюжины коней или лосей, три обычных седла, одно грузовое. Будь рад, что хоть на ослах едем, а не на овцебыках – на тех, еще на пару недель дольше добирались бы.
– Кто ж здесь на овцебыках… – начал было возражать Боривой, но вовремя остановился. – А книжникам червленым-то мохнатые вонючки с какой дури сдались? Не в квены, чай, шли?
– Вестимо, они не великие путешественники. Одно ведают, о другом гадают. Дивились, как я прознал, за каким камнем спрятались.
– То ж совсем простое дело! На остальных птицы сидели, а с того слетели! Хоть справа у них добрая, что для грамотников, что для воинов, но за поприще видно, что всю жизнь в крепости просидели. Скажи лучше, с серебром что сделаем?
– Как что? Пополам?
– Неплохо бы долю выделить, чтоб освобожденным помочь до домов добраться, – заметила Смеяна.
– И то, – без особой радости согласился Беркут – сказать «Нет» язык как-то не поворачивался.
Молодой наволокский ушкуйник искоса бросил взгляд на четыре раза перепроданную и до шрамов поверх шрамов на спине битую кнутом посадничью внучку и с некоторым уважением подумал: «Порода свое берет.» За телегой постукивали копытами кони, чьи поводья были привязаны к кузову. Со стороны холмов раздалось безумное хихиканье – не то общительные, круглоухие и пятнистые звери-оуены[116] делили трупы, не то пещерная нежить предвкушала приближение заката. Впереди от возка предупредительно затрубила слоница, мол, шляются всякие, слоняток пугают. Мысли Беркута обратились к былине, которая, по уверению Боривоя, непременно должна быть сложена. Обычай требовал, чтобы сказ заканчивался исчерпывающе – погребальной тризной или свадебным пиром. Чьей тризной или чьим пиром? Ушкуйник опять покосился на Смеяну.
Глава 50
Опираясь на костыль, Горм тяжело опустился на скамью. Сквозь раскрытые ставни, Сунна освещала прямоугольник на каменном полу со сложным узором из кусочков синеватого радужника и темного аспида. Местами проглядывал оттенок бурого – не то природная игра цвета в камне, не то опять не до конца отмывшаяся кровь-кровища. Несмотря на весеннее тепло, в углу покоя горел очаг. Повернув спину к огню, в низком кресле расположился Торлейв Мудрый. В пламени грелись концы неприятного вида орудий, деревянные рукоятки которых поддерживала пара железных козел с гнутой железной змейкой между ними. Подпирая боком резную облицовку, по правую сторону от очага стоял Биргир. На него и на пыточные принадлежности с опаской поглядывал Эйольв Скальд, сидевший у полуоткрытого окна. Сам Йормунрек сидел в резном кресле с высокой спинкой, развлекая себя игрой с серебряным зеркалом. Еще одно кресло, повернутое в сторону от окна, стояло за конунговым. Каким-то образом сидевший в нем оставался в тени.
По лестнице поднялись ярлы Торкель из Уппланда и Гудбранд Белый. Оглядев покой, они поклонились конунгу и двинулись к столу в углу, противоположном очагу. На столе стояло несколько кружек и пара кувшинов, предположительно с вином. Одним из кувшинов уже завладел Берг-Энунд, очень богатый и жадный ярл Аска, что в Хёрдаланде, непонятным произволом судеб оказавшийся зятем знаменитого своей щедростью Бьорна Вольного, а с его смертью прибравший к рукам все Бьорновы земли. Берг-Энунд с хлюпаньем приложился к кружке.
«Вот где надо было сесть. Заодно нахлестаться, как сапожник, в стельку,» – с запозданием подумал Горм. – «Хотя напьюсь – сбрехну чего…»
Некоторое время, никто не решался нарушить молчание, что явно доставляло удовольствие конунгу. Наконец, Торлейв прокашлялся и сказал:
– Конунг, ярлы. Зима кончилась, время назначать цель следующего похода. Мое разумение, надо идти на Этлавагр.
– А почему не на Толаборг? – справился братоубийца.
– Ты же к Реккареду вроде гонца посылал? Его чуть-чуть подмаслить, под твое начало встанет? Потом, Этлавагр у самого моря, и там больше добычи. Разорим столицу красных конунгов, все остальные владыки Мидхафа к нам сами со страху на поклон пойдут, и гутанский конунг первый…
– И с плачем? – полуспросил-полудобавил конунг, продолжая так и сяк вертеть зеркало.
