такси, в котором в Москву ехала древняя Мариэтта Шагинян с дочерью Мирелью. Они сидели на заднем сиденье, я сел с шофером. Старухе сразу же не понравилась моя внешность, и она бурчала сзади: 'Не понимаю, зачем теперь портят свои молодые лица этой растительностью' и т. п., пока дочь не прервала ее: 'А твой Ленин?' Шагинян замолчала километра на полтора, но, видимо, мысль старухи продолжала блуждать вокруг смутно ее беспокоившей темы, пока она не вспомнила и не сказала дочери громким шепотом: 'Ты же меня утром так и не побрила!' Годы спустя я, стоя меж библиотечных полок, перелистывал ее роман 'Первая всероссийская', думал найти сведения о сомнительном дедушке Ленина. Кое-какие забавные истории из жизни доктора Бланка там действительно нашлись, но подивился я другому: Мариэтта Шагинян ухитрилась в своем агиографическом сочинении изобразить не только рождение, младенчество и школьные годы Ильича, но и его зачатие! Там в начале есть главка, в которой описывается, как Илья Николаевич и Мария Александровна Ульяновы принимают гостя, чувашского просветителя. Сначала все идет нормально, ведутся беседы о просвещении, но потом хозяева начинают переглядываться: что-то гость засиделся. Наконец чуваш уходит, и, пишет Шагинян, какая-то сила бросила молодых супругов друг к другу. Конец главы. Следующая глава начинается: 'В колыбельке гукал трехмесячный Володя…' — или что-то в этом роде, не идти же проверять в библиотеку.
По электричке от Москвы до Переделкина непрерывно шли коробейники. Молодой мужчина торговал двухтомным романом. Встав в начале вагона, он декламировал зазывной текст, составитель которого старался использовать любую возможность сказать два или три слова вместо одного. Вместо 'Предлагаю вашему вниманию двухтомный роман…' — 'Предлагаю вам и вашему вниманию книгу первую и книгу вторую двухтомного романа…'. Но книгоноше и этого было мало. Чтобы еще растянуть свое сообщение, он вставлял между согласными полугласный звук вроде древнерусского ера: '.. въниманию кънигу перъвыю и кънигу въторую… повесътъвует об инътимъной жизъни царицы Египъта Кълеопатъры с целым рядом мужъчин…' Другие продавали фломастеры, жевательную резинку, краску для пасхальных яиц, газету 'СПИД-Инфо'. Газета под таким здравоохранительным названием, объяснил мне Гандлевский, на самом деле только и старается, чтобы ее читатели подцепили гнусную болезнь, ибо вся заполнена возбуждающими текстами и рекламой блядских услуг.
Я уговорился с Наташей Ивановой, что она встретит нас на перроне и проводит на кладбище. Она видела могилу моего отца — ее отец похоронен неподалеку. Но Наташи не было (только назавтра я вспомнил, что она велела выходить не в Переделкине, а на следующей станции). Мы пошли на кладбище. Как только кончилась ограда патриаршей резиденции, кончилась и сносная дорога. Дальше нужно было чапать по глубокой рыжей грязи или пробираться по обледенелой кромке. Пошли по кромке, и я сразу же поскользнулся и шлепнулся в размокшую глину. Кое-как оттер штаны, куртку. Пришли к задним воротам кладбища. Почти рядом с ними туристский объект — могила Пастернака, три американские девицы шли к ней с другой стороны, звонко переговариваясь. У задних ворот устроена небольшая свалка, а также тут начинается другое, отдельное кладбище — для старых большевиков. На одинаковых столбиках не по две, а по три даты. Третья дата (посредине) — год вступления в партию. Иные, наверное, переехали сюда из Серого Дома. Узкие проходы между огражденными могилами представляли собой облизанные оттепелью ледяные бугры.
Гандлевский в туристских ботинках на рифленых подошвах кое-как продвигаться мог, а в моих ходить было невозможно, хотя я и хвастался, что они, как сапоги наполеоновского солдата, прошли и по пескам Палестины, и по московским снегам. Я приспособился карабкаться, цепляясь за прутья оград. Так мы обошли окрестность пастернаковской могилы. Папиной не было. Тогда мы решили прочесать всю эту часть кладбища, разделив ее между собой на два участка: мой — от забора до средней тропы, а Сергея — от средней тропы до обрыва. Ползал я, стараясь не пропустить ни одного надгробия. Большинство могил выглядели заброшенными, да оно и понятно, зимой и весной сюда не походишь, но на некоторых были следы недавнего посещения — аккуратно разложенные куцые цветы. Стебли оторваны, чтобы сделать цветы непригодными для мародеров, для перепродажи. Изредка попадались полузнакомые фамилии, перекочевавшие сюда подписи из давних номеров 'Литературки'. Больше часа ушло у нас на прочесывание задней половины переделкинского кладбища, а могилы моего отца мы не нашли. Тогда побрели мы к главным воротам, исследуя на всякий случай могилы и в той стороне. В сторожке никого не было. Но неподалеку стоял тощий, нездорового вида парень и держал за веревочку салазки, груженные песком. Возле него топталась тетка. 'А вы кого ищете?' — спросила она. Я сказал, что отца. 'А вы давно у него на могилке-то были?' Я сказал, что его похоронили двадцать лет назад. 'И-и, что ж вы хотите! Двадцать лет на могилку к отцу не приходили. Ой-ёй. Ее уж, небось, и нет давно'. Я сказал, что должна быть, прошлым еще летом люди видели. Спросил, нет ли плана или списка. 'Это — сельское кладбище', — вдруг грустно сказал парень от салазок с песком. 'А вы помогите, видите, не сдвинуть ему', — приказала тетка Гандлевскому. Гандлевский потянул салазки за бечевку на кладбище, парень, как мог, ему помогал. 'А фамилия как?' — спросила тетка, как бы что-то припоминая, и тут мне показалось, что она выпивши. Я сказал: 'Лифшиц'. — 'Лифчик? Черный такой камушек? Возле Пастернака?' Она повторяла в своих вопросах то, что я ей успел сообщить, но шевельнулась во мне надежда. Но тут она сказала: 'К нему еще сына подхоронили прошлое лето?' И все же мы опять поплелись, куда она указала, в ту сторону, где мы уже все излазили.
Тощий парень стоял с салазками там, докуда довез их Гандлевский. Немного песочку на лед вокруг себя он побросал. Когда мы проходили мимо, он повторил свою элегическую фразу: 'Это ведь — сельское кладбище'. Обойдя еще раз уже ставшие знакомыми могилы, пошли мы обратно на станцию. Возле патриаршего забора сидели на ящиках и беседовали две пожилые дамы. Когда мы поравнялись с ними, одна сказала: 'Будьте добры, подайте, пожалуйста'. Поблагодарив за подаяние, они продолжили беседу. Еще одна нищенка на нас не обратила внимания. Она разговаривала с мальчиком в шинели: 'Сколько ж тебе еще служить-то?' — 'Год'. 'Русская картина, — объяснил Гандлевский мне, как иностранцу, — 'старуха и солдат''. Я сел у окна, электричка набрала скорость. Мы разговаривали, я поглядывал в окно. Вдруг, я не успел испугаться, окно превратилось в стеклянную мякоть с круглой дырой посредине. Сидевшие через проход мужики загомонили: 'Ну, повезло вам… В трех сантиметрах… А вы так это спокойно'. А я просто не успел понять, что произошло: окно, возле которого я сидел, было пробито камнем, запущенным то ли из рогатки, то ли меткой рукой. Один из пассажиров еще немного прошел с нами по перрону, когда мы вылезли на Киевском вокзале, продолжая радоваться за меня: 'Ну, вам сегодня надо бутылку поставить… Ну, у вас сегодня счастливый день…'
С вокзала зашли к Гандлевскому. Белый боксер-лоботряс пришел в восторг от нашего появления, повосторгался, повосторгался и опять отправился валяться на кровати, как гоголевский слуга. Как давно этого не было в моей жизни — зайти к знакомому днем, когда дети в школе, жена на работе. Гандлевский меня покормил, и выпил я три рюмки водки. Во дворе у них небольшая мечеть, подарок царя верноподданным татарам за участие в Отечественной войне. Однажды, рассказал Сергей, воевать во дворе у мечети принялись представители йеменской диаспоры в Москве. Южные и северные йемениты шли стенка на стенку с ножами и топорами, пока не прикатил ОМОН. Когда переулками и проходными дворами идешь к Гандлевскому, вспоминаешь татарскую этимологию этих небрежных московских названий — Якиманка, Ордынка. Мы сделали небольшую петлю, он показал мне дом, где жили на Ордынке Ардовы. Я там никогда прежде не был. Оказывается, вылезая из такси у ардовского подъезда, Ахматова, взглянув налево, видела Кремль. Орда и Кремль. 'В Кремле не нужно жить, преображенец прав; там древней ярости еще кишат микробы…' Эта часть Замоскворечья тоже, как и вчерашние кварталы у Чистых прудов, мало обезображена советскими постройками, а старое все почищено, подновлено. Здесь притом живее: магазины, кафе, контора частного нотариуса под золотым двуглавым орлом, 'Немецкая булочная'. Я уж совсем умилился, представил себе хлебника-немца в колпаке у васисдаса, но Гандлевский сказал, что хлебом в 'Немецкой булочной' торгуют только австралийским. Немец под колпаком превратился в кенгуру и растаял.
Гандлевский непринужденно приветлив, естественно вежлив. Эти якобы петербургские качества редко в ком на моей памяти так отчетливо проявились, как в нем, природном москвиче. Мы по опыту (да еще и какому обширному!) знаем, что талантливость и воспитанность — редкое сочетание, вот и хочется найти общий знаменатель, единое свойство его благородной лирики и достойной манеры поведения. Кое- чем он мне напоминает Довлатова. Надо ли спросить дорогу у прохожего или выяснить у девушки на почте условия отправки бандеролей в Америку, он спрашивает отчетливо, вежливо, слушает внимательно, уточняет почти педантично. И не остается неясности относительно того, где повернуть или как долго будет идти бандероль. К тому же еще и зовут его Сергей, и жена у него Лена, и к запою он был склонен, но, в
