которые прибрали к рукам заводы и фабрики, разворовывают все, что можно, прокручивают в банках зарплату голодных рабочих, переводят прибыль на свои счета за границу, а в случае ревизии и суда отвечают бедолаги-бухгалтеры. Наталия Ивановна привела мне ряд примеров из жизни, когда ни в чем не повинные старшие бухгалтеры шли в тюрьму, а воры-начальники загорали на Канарских островах. Советскую власть Наталия Ивановна не идеализирует, но то хоть какой-то порядок был, что-то выпускалось, люди получали зарплату вовремя. Вообще-то она за частную собственность, и она очень толково рассказала мне, как надо было бы обеспечить приватизацию законодательно, чтобы не получалось такого безобразия. Завтра, как мы и договаривались, Наталия Ивановна сидеть с И.Н. не будет — с утра посидит Эмиль, а днем приду я. Наталия Ивановна не может совсем уж бросать сына и дочь, хотя они почти взрослые, студенты. У сына очень хороший компьютер. Он уже и зарабатывает неплохо, пишет программы для разных фирм. Но все равно дети — надо побыть с ними, покормить.
Мы встретились в метро с Иваном Ахметьевым. Он — поэт, издатель. Цитирует по памяти мои стихи, совсем старые, из 'Эха', из 'Голубой лагуны', и щедро одаривает меня поэтическими сборничками. Боже ты мой, сколько же стихов пишется и издается теперь! Невероятно, но людей, пишущих хорошо, больше, чем графоманов, и больше, чем я способен запомнить. Начинает складываться самодостаточный слой общества, где все пишут, издают и отчасти читают стихи друг друга. Встретились мы вот зачем. После моего выступления в литмузее Ахметьев подошел, представился и, к моему смятению, преподнес мне еще один экземпляр тяжеловесного 'Самиздата века'. С двумя 'Самиздатами века' никакой 'боинг' не взлетит, да и зачем мне два? Я вспомнил, что Деннис и Хайде с интересом рассматривали томище, и подарил им второй экземпляр. И вот вчера позвонил мне смущенный Ахметьев. Оказывается, он не знал, что Гандлевский уже принес мне книгу. Полагается по одному экземпляру на автора. Надо вернуть или заплатить. Мы встретились, и я заплатил требуемые сто пятьдесят рублей. Получилось, что все-таки одну книгу в России я купил, хотя решил даже не заходить в книжные магазины.
Ахметьев проводил меня до Мясницкой. Мне надо было зайти в издательство 'Независимой газеты'. Там моя сумка забилась книгами уже до отказа. Я взял, сколько влезло, экземпляров нашей с Вайлем книжки 'Труды и дни Бродского' и книжечки Вайля и Гениса 'Русская кухня в изгнании' с моим предисловием. С. посоветовал всегда носить с собой несколько экземпляров своих книг и дарить при случае чиновникам — это не взятка, а нечто вроде визитной карточки. Каждый раз потом, когда я собирался сделать подношение, рука в сумке сама решала, какую книжку преподнести — кулинарную с анекдотами или про Бродского. 'Русские кухни' у меня все разошлись, а 'Бродские' остались. Еще я взял у них посмертный сборник Нины Искренко и 'Эротические рисунки Пушкина'. (Обе книжечки разочаровали. Стихи Искренко настолько безыскусны, что следующей ступенью было бы уже просто пускать пузыри, а у составителя 'Рисунков' представление об эротике как у второгодника из старого анекдота 'А я всегда про это думаю': к эротическим рисункам относится, например, мужская нога, обутая в сапог.)
Набивал сумку книжками, разговаривал с издательницей и знакомился с молодыми журналистами. Глеб Шульпяков попросил, чтобы я дал ему интервью. Мы минут сорок разговаривали в каком-то закутке, мне было интереснее слушать, чем отвечать. Еще недавно я и представить себе не мог, что соглашусь на интервью в 'НГ'. Мы было начали выписывать эту газету несколько лет тому назад, но ее культурный отдел оказался не всегда понятным для посторонних междусобойчиком, всегда понятным было только хамство и малограмотность основного сотрудника — Лямшина. Подписку на 'НГ' мы прекратили, выписали 'Сегодня', там отдел культуры был приличный, но его почему-то закрыли. Теперь, кроме вечной 'Литературки', выписываем только 'Общую газету'. Но не уследишь! В 'НГ' стало выходить доброкачественное литературное приложение 'Ех libris'. Судя по тем номерам, что я видел, там работают хорошо образованные молодые критики. У Шульпякова мне понравилась статья об Одене, написанная с тем настоящим знанием предмета, когда автору нет нужды прикрывать свою неуверенность развязной иронией и т. п. Потом я прочел в 'Знамени' его хорошие стихи и узнал из рекомендательной сноски, что автору двадцать семь лет. А теперь я разговаривал с умным молодым человеком и радовался — качество российской интеллигенции улучшается. Это поколение избавляется от свойственного нам, 'людям 60-х' и более ранних советских годов, провинциализма. Их интеллектуальная энергия не тратится на борьбу с идеологией. Существенно не только то, что у них есть изначально доступ ко всему кругу источников образования, но и то, что для них источники не замутнены нездоровым возбуждением, радостью вкушать запретный плод. Да что говорить — они прилично знают иностранные языки. Никогда не понимал, как люди, не знающие ни одного иностранного языка, могут рассуждать о 'национальных характерах', а в первую очередь о собственном русском языке и культуре. Можно любить родную жизнь и поэтически эту любовь выражать, но умом Россию понять можно, только зная, с чем сравниваешь (кстати сказать, соответствующее четверостишие Тютчева следует читать не с глупо горделивой интонацией, как его обычно читают, а с отчаянной). Иосиф рассказывал, как удивлялась Ахматова научной карьере хорошего, порядочного человека — Г.М.: 'Но как же он может писать о Пушкине, когда не знает французского языка!' Действительно, можно попросить коллегу с германо- романской кафедры перевести с французского письмо или дневниковую запись, но нельзя объяснить строй мысли, стиль Пушкина, не зная, как говорят и думают по-французски. Почитатель Сэпира, я оптимистически думаю, что поколение, хорошо владеющее английским языком, сможет привить к нашим природным российским достоинствам закодированные в английском качества: рассудительность, терпимость, интеллектуальную трезвость и нравственную точность.
Журналистка Юля Горячева, которая когда-то занималась у меня в Вермонтской летней школе, проводила с Мясницкой через Лубянку на Никольскую. Приятно произносить и писать природные названия московских улиц, хотя порой символизм сочетаний жутковат: Лубянка и Мясницкая! Китайские затеи чайного магазина Высоцкого на Мясницкой скрыты строительными лесами. Тем не менее в витрине можно разглядеть чаи знакомых по западным супермаркетам марок. Чайный магазин напомнил мне о забавном издательском ляпе. 'Ардис' выпустил полумемуарную, полу, анекдотическую книгу Григория Свирского. По-русски она называлась надрывно — 'На Лобном месте', да еще и с подзаголовком 'Литература нравственного сопротивления', но в английском варианте они ее назвали 'Историей советской литературы послевоенного периода'. 'Историю', в отличие от непонятного 'Lobnoe Place', купят все университетские библиотеки. Для пущей академичности книга была снабжена указателем имен и названий. И вот, просматривая указатель, я заметил, что 'Бродский Иосиф, поэт, р. 1940' и 'Высоцкий Владимир, актер, поэт, р. 1938' см. на одной и той же странице. Я см. на указанную страницу и нашел там следующее: 'Как говаривали в те времена: 'Чай Высоцкого, сахар Бродского, Россия Троцкого''.
К моим запискам тоже надо было бы составить во избежание путаницы именной указатель, хотя бы потому, что теперь речь пойдет о Наташе Ивановой, литературном критике, зам. гл. ред. ж-ла 'Знамя', выше упоминалась сиделка, в прошлом ст. бух., Наталия Ивановна, злодейку в моей истории зовут Наташа, и советовался я о своих делах (см. ниже) с нашей старинной подругой Наташей Шарымовой, ныне менеджером ночного клуба.
Десять лет назад 'Знамя' первым напечатало меня на родине. Звонила тогда ко мне в Америку с просьбой дать подборку Ольга Ермолаева, заведующая поэзией, но единственная, с кем я лично познакомился из редакции, была Наташа Иванова. Мы с ней встречались в Англии, в Польше и на разных американских конференциях и симпозиумах, где, как в церковном календаре или уставе караульной службы, чаще других звучало слово 'пост': 'постмодернизм' и 'постсоветская литература'. Теперь вот я навещал ее в Москве.
'Знамя' занимает целый этаж, длинная череда кабинетов — по крайней мере раза в три больше площади, чем у редакции New York Review of Boob на Бродвее. Редакторов в 'Знамени' девять (включая гл., зам. и отв. секретаря), в New York Review — шесть. Общий годовой объем при разной периодичности примерно одинаковый. Тираж New York Review раз в десять больше тиража 'Знамени'. Раз уж я сделал здесь исключение из правила 'Не сравнивай!', то надо, справедливости ради, сказать, что по содержанию между New York Review и традиционным российским толстым журналом мало общего. New York Review печатает, почти исключительно, развернутые эссе-рецензии и просто эссе, два-три стихотворения в номере, критические отклики читателей и обиженных рецензентами авторов — и всё, никакой прозы. Сравниваю я на том лишь несолидном основании, что читаю оба журнала регулярно, что когда-то несколько раз печатался в нью-йоркском, а потом в московском, что там и там у меня есть знакомые редакторы и что вот случайно побывал в обеих редакциях. В Америке имеются, и немало, журналы, по виду и содержанию
