а на командном пункте, на какой-то из бесконечных российских войн. Ксения перечисляла преступления Попенко и Дыбенко: вторжение в квартиру без ордера прокурора, незаконное задержание, незаконный обыск, незаконное изъятие личной собственности (ключей). И нашу главную тревогу мы излагали: И.Н. захвачена человеком, против которого она ведет дело в суде, который заинтересован в ее конце: нет И.Н. — нет иска. Казаков хмуро слушал, а другой офицер за соседним столом на нас не смотрел, но время от времени вскрикивал: 'Тихо! Развели базар, понимаешь! Не дают работать!' И хотя ни громко, ни одновременно мы не говорили, и в общем-то Казаков слушал, но и он как-то неожиданно раза два крикнул: 'Развели базар!.. Вы куда пришли?..' Из дальнейших общений с милиционерами я понял, что это укорененная манера общения с посетителями: они слушают или говорят нормальным тоном, но вдруг выкрикивают что-то сурово, громко и грубо, а потом продолжают говорить ровно или слушать. Казаков велел Дыбенко и Попенко доложить. Попенко (?) хлопал ресницами, говорить из двоих умел старший, Дыбенко (?): 'По заявлению владельца… проверка паспортного режима… обыска не производили, а произвели досмотр на предмет режущих и колющих предметов'. Не являющийся обыском досмотр пожилого доцента на предмет режущих и колющих предметов, видимо, смутил Казакова, и он прервал Дыбенко (?): 'Свободны'. Попенко и Дыбенко с автоматами ушли, а вызвал майор участкового инспектора Мелехова: 'Разберись'.
Здоровенный молодой участковый принял с нами тон усталого от мирской тщеты, но почти снисходительного к суетному людскому копошению человека. 'Пишите, пишите, — сказал он, выдавая нам формы для заявлений, — только все равно толку не будет'. И даже добавил горестно: 'В нашей-то стране'. Потом мы долго, часа два, сидели в тускло освещенной проходной комнате и описывали казенным языком преступления Попенко, Дыбенко и подрядившей их Наташи.
выводил я в правом верхнем углу каждого заявления, —
в таком вот диком склонении приходилось писать свое имя, транслитерируя с американского паспорта. Потом еще с час ждали в коридоре, когда освободится участковый. Дверь его кабинета была полуоткрыта. Участковый грозил собеседнику карами: 'У вас там всю ночь вокруг киоска пьянка, драки, буза. Мне уже надоело принимать от людей заявления'. Отговаривался кто-то с несильным кавказским акцентом, но говоривший почти непонятно из-за причудливого употребления иностранных слов: 'Ми это конкрэтно панимаем, но ты нам скажи вполне абстрактно, панимаешь'. Видимо, участковый эти туманные речи понимал, потому что в конце концов сказал: 'Ладно, поставлю у киоска… — что поставит, я не расслышал, —.. с восьми до восьми утра, пять… — чего — тысяч рублей? долларов? — в час'. Согласие последовало в такой форме: 'Но ми тоже панимаем в индивидуальном вопросе', — и вышел из кабинета господин в кожаной куртке с черными усами на бледном лице. Три типа обличья были у мужчин в отделении милиции: меньшинство в милицейском, как наш участковый, бойцы в камуфляже, словно бы прямо спустились с чечено-афганских гор, и вот такие — бледнолицые, черноусые, в кожаных куртках (полицейские и киоскеры, неотличимые друг от друга). 'Вот вы пишете, — вернулся к своему усталому философствованию участковый, принимая наши заявления, — а они напишут другое. Будет решение суда, я приду выломаю дверь топором, а так ничего мы для вас сделать не можем, и никто не может'. Не принял он только заявление о пропаже из квартиры имущества — такие заявления принимает начальник отдела угрозыска Жук, а Жука нет на месте. Мы настаивали, чтобы участковый пошел с нами к И.Н., как распорядился майор. 'Да жива ваша бабка, чего ей сделается!' — отговаривался он, время от времени вскрикивая: 'Вы что тут, в самом деле, понимаете!' Потом со вздохом встал, и мы пошли. Уже темнело. Большой мужик, участковый шагал крупно, я решил не отставать, Ксения и Эмиль поспевали сзади. 'Да вы поймите, — говорил я ему, — мне сейчас плевать на эту квартиру, кому она достанется, мне важно, чтобы И.Н. была в безопасности'. Он взглянул на меня с живым недоверием: 'А если плевать, чего ж вы приехали?' Аргумент относительно безопасности И.Н. не заслуживал даже того, чтобы его обсуждать. Тут участковый отвлекся: 'Извините. Развели тут у меня торговлю!' (Мы в это время шагали между старухами и их товаром в корзинах.) Не замедляя и не убыстряя шага, он перешел улицу и с размаху ударил сапогом по корзине. Высоко и ярко, в сумерках, взметнулся фейерверк красных помидоров. Так же, не замедляя и не убыстряя движения, он вернулся на наш тротуар и сказал другой старухе: 'Видела? Живо, чтоб тебя тут не было, а то твои полотенца так же полетят'. Мы поднялись к нашей квартире. 'Наталья Викторовна, это я, Сергей Сергеич, пожалуйста, на минутку откройте', — попросил участковый. 'Боюсь я, Сергей Сергеич, не открою', — жалостливо отвечала Наташа из-за двери. 'Да вы не бойтесь, я вам лично гарантирую, никто не зайдет, вы только меня впустите'. Но Наташа боялась, что если она приоткроет дверь, то мы с Ксенией и Эмилем отшвырнем участкового и ворвемся в квартиру: 'Боюсь я, Сергей Сергеич'. 'Ну, что ж я тут могу поделать', — развел руками участковый, и пошли мы назад в отделение, и я долго писал другое заявление — о фактическом захвате И.Н. заложником, — а когда закончил, участковый заметил, что я написал все ручкой с черной пастой, а шапку он заполнил синей, и мне пришлось все переписать снова. 'Вот вы пишете, пишете, — сетовал при этом Сергей Сергеич на мою и вообще всего корыстного и сутяжного человечества суетность, — а я вам сразу скажу: никакого толку не будет'.
В темноте мы с Ксенией вернулись в Серый Дом (по дороге нас оштрафовали за поворот с Тверского бульвара, который обычно сходил с рук). Отчитывались Деннису о событиях скверного дня. Звонили московские и петербургские знакомые, сочувствовали, давали советы. Наташа Шарымова сказала: 'Дверь взломать. Даму выставить. Вставить стальную дверь. Нанять охрану'. Я сказал, что вряд ли способен к такой трудоемкой и, наверное, уголовно наказуемой акции. Наташа сказала, что среди завсегдатаев ее клуба есть люди, как раз на такие акции способные. Алеша Алешковский предлагал связать с телевизионной программой 'Времечко'. Отец Михаил — с программой 'Сегоднячко'. Я пытался поймать Бориса, который в это вечернее время еще болтался между Кремлем и Думой. Я дозванивался по номеру его, как здесь говорят, 'мобильного' телефона. ('Ты и убогая, ты и мобильная, матушка Русь!') Наконец дозвонился. Минут через десять он мне отзвонил: 'Я им сказал, что, если они не обеспечат доступ в квартиру, я завтра же пойду к их министру, и он с них шкуру спустит вместе с мундирами'. Еще минут через пятнадцать позвонил участковый Сергей Сергеич. Философской скорби уже не слышно было в его голосе, а звонил он словно бы доложить мне о последних успехах в нашем деле: 'Лев Владимирович, удалось договориться с Натальей Викторовной. Она вас завтра пустит. Только приходите, пожалуйста, один и созвонитесь с ней о времени — когда придете'. Я его поблагодарил. 'Приходите завтра в пять часов, я буду со своим представителем', — застенчиво сказала Наташа.
10 апреля, пятница
Наташину историю мне рассказала жена С., пока мы сидели в их 'форде' на стоянке возле американского посольства. Это одно из немногих мест, где на улицах нынешней Москвы можно увидеть очередь. С. собираются
в Америку не в первый раз. Они приняли горячее участие в нашем деле — из старой дружбы с Эмилем да и, в не меньшей степени, из отвращения к Наташе. Когда С. давеча упомянул очередь за визами, я вызвался помочь. Стараясь не глядеть на зябнущих вдоль стенки людей, я с С. подошел прямо к сторожащему очередь милиционеру и вытащил свой синий американский паспорт ('Мы — Кожевниковы!'). Я оставил С. в приемной и вернулся к машине.
Наташа родом из Гагр, рассказывала мне С., в Москву с курортной родины она приехала со своим еще маленьким тогда ребенком отчасти 'кавказской национальности'. Где-то кем-то она пристроилась, но занялась слегка фарцовкой, а больше скупкой и перепродажей антиквариата. Продавала в основном ерунду и фальшак, но время югославских сервантов миновало и желающих украсить свое жилье старинными вещами было значительно больше, чем знатоков. Жизнь Наташи была нелегка. На кооперативную квартиру, машину, обеспечение нужных связей требовалось много денег, приходилось крутиться. Она — преданная мать. Изо всех сил тянула сына — мальчик неспособный, нужно было нанимать репетиторов, чтобы протащить его через школу, потом через институт. К началу перестройки и эры свободной инициативы
