за писание каких-то 'двух статей' о нем, изворачиваюсь, объясняю, что это вообще была не моя затея, я должен был доделать за — называются какие-то имена, каких-то общих знакомых. Он почти ничего не говорит, хмыкает. К тому же разговор несколько раз прерывается, и я думаю, что связь оборвалась, потому что и потрескивание в трубке исчезает, но потом, к моему облегчению, возобновляется. Снизу начинает доноситься плач младенца. Я знаю, что это соседский ребеночек, за которым присматривает Маша, но входит в комнату на руках с ним — мама. Она довольно молода, лет пятидесяти, крепкая, не обращая внимания на то, что я с трубкой, начинает говорить мне что-то веселое о ребенке. Я досадливо машу на нее рукой: у меня важный разговор, и так плохо слышно…
Удивительно в этом сне, в этом телефонном разговоре, что Иосиф почти ничего не говорил, а я не то что знал, что он думает, а думал за него: не одобрял меня.
Психиатрия
Был ли Иосиф сумасшедшим? Он дважды побывал в психушках. В статьях и заметках иностранных журналистов это иногда подается вскользь таким образом, словно правительство заточило молодого инакомыслящего поэта в скорбный дом. (Так же уверенно многие пишут, что в 1964 году его отправили в 'ГУЛАГ за полярным кругом'.) На судьбу Иосифа проецируют события более позднего времени. Это позднее, в конце 60-х, советские власти стали практиковать зверские методы 'карательной психиатрии', расправляясь с диссидентами, как, например, с приятельницей Бродского, поэтом Натальей Горбаневской. Под новый, 1964-й, год на Канатчикову дачу (больница им. Кащенко) в Москве Иосифа устроили, желая таким образом спасти его от преследований. Устроил, пользуясь своими связями, В.Е. Ардов, с согласия, естественно, Иосифа. Принимала участие в обсуждении этих дел и жившая в это время на Ордынке Ахматова. Видимо, всем им это казалось недурным решением проблемы: посидит под крылом у знакомых психиатров, а тем временем ленинградские мерзавцы угомонятся. И в будущем психически неуравновешенного, как будет свидетельствовать медицинская справка, молодого человека оставят в покое. Нервы у Иосифа действительно были не железные, и выдержал он в больнице всего около недели. Миша Ардов вспоминает, как Иосиф кричал из прогулочного дворика психбольницы: 'Скажите Ардову (старшему. — Л.Л.), пусть сделает так, чтобы меня немедленно выпустили отсюда!.. Я не могу! Я больше не могу!' 'Увы! — прибавляет Ардов, — он этого не выдержал, вышел на волю, отправился в Ленинград. Дальнейшее известно'[27]. Выдержал бы — не было бы ареста, суда, ссылки. 'Увы!' отголосок досады тех дней. Вернувшийся из Москвы Найман передразнивал своего приятеля Мишу: 'Мне врач, — называлось имя доктора, — говорила, что Бродский действительно страдает шизоидной психопатией'. Тридцать с лишним лет спустя, когда вышли записные книжки Ахматовой, я прочел там черновик письма благоволившему ей Суркову (был такой официозный поэт-начальник):
Я думаю, что диагноз этот не туфта, но что, однако, он означает? Психопатия — это отклонение от психической нормы. Степень отклонения может быть очень разной. Клинический шизофреник отклонился настолько, что разговаривает с инопланетянами и выполняет их указания. 'Шизоидная' означает 'напоминающая шизофрению', напоминающая тем, что человек зацикливается на тревожных мыслях, страхах. Неприятные слова 'шизоидная психопатия' в переводе на непрофессиональный язык — это 'чувствительность', 'ранимость'. Еще говорили: 'нервный' — 'Он такой нервный!'. Похоже, что только таким и может быть поэт. Человек, не одержимый сомнениями и страхами, способен сляпать 'Гимн Советского Союза' да и что-нибудь поприличнее, вроде 'Василия Теркина', но никак не напишет 'Когда для смертного умолкнет шумный день…' или 'Молчи, скрывайся и таи…'. Юному Иосифу и до, и вне зависимости от неправедных гонений были свойственны тревоги и страхи. Так, он явно боялся оставаться один, воображение, видимо, рисовало ему картины насилия, вроде убийства топором, как в 'Холмах'. Об этом у него немало ранних стихов:
Дом заполнен безумьем, чья нить
из того безопасного рода,
что позволит и печь затопить,
и постель застелить до прихода —
нежеланных гостей, и на крюк
дверь закрыть, привалить к ней поленья,
хоть и зная: не ходит вокруг,
но давно уж внутри — исступленье.
Вероятно, по поводу этого стихотворения ('В горчичном лесу') Ахматова говорила 20 октября 1963 года: 'Судя по тому, как он описывает страх, зимой один в Академяках жить он не будет'[29]. Речь шла о том, что Иосифа пригласили пожить, посторожить дачу Бергов в академическом поселке (Академики от финского названия Комарова — Келломяки). Ахматовой эти страхи в пустом доме были и самой хорошо знакомы и в 1921 году:
Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий —
Что там, крысы, призрак или вор? —
и много позднее: 'Уже безумие крылом души накрыло половину…' В отличие, однако, от подлинного безумца Иосиф знал, что 'исступленье' внутри, а 'не ходит вокруг'. Да, он хватался иногда за лоб руками, говорил, что 'психика садится'. Но, когда дело доходило до критического момента — на суде, в тюрьме, на операционном столе, да в последние недели перед смертью, в конце концов, — становился собран, решителен и даже вызывающе весел.
Только два раза я забеспокоился, а не поехала ли у него крыша на самом деле. В первый раз это было, когда мы гуляли где-то в окрестностях его ленинградского дома и он заговорил о своих планах побега за границу. Планы были такие: зарыться в уголь в финском товарняке или же смастерить воздушный шар, подобраться к финляндской границе, ночью шар надуть и перелететь или — вместо шара посадить в рюкзак несколько кошек, пограничные овчарки бросятся за кошками, и тут… Вскоре он дал мне прочитать 'Post aetatem nostram', где герой переходит границу именно с кошачьей помощью, и я понял, что он тогда просто проигрывал вслух свои выдумки для, как бы он сказал, художественного произведения. В другой раз, уже перед его отъездом, он позвал меня погулять и поговорить. В какой-то степени все мы были параноиками, все опасались подслушивающих устройств в помещениях. Сначала мы гуляли по Летнему саду, но он начал оглядываться и сказал: 'Пойдем отсюда'. Мы подошли к его дому, зашли в садик у Преображенского собора и продолжили разговор на скамейке. В садике, на мой взгляд, было мирно. Дети играли. На другой скамейке мужик читал газету. Еще на другой девушка сидела, видно, поджидала кого-то. Но, взглянув пару раз на мужика и на девушку, Иосиф опять забеспокоился, сказал, что это в конце концов противно, и мы снялись с места. Тут я осторожно предположил, что, может, это просто девушка и просто человек с газетой, и просто
