искусство поэзии требует слов…' Другой раз он меня удивил, когда я ему рассказывал, не без иронии, про 'Словарь языкового расширения' Солженицына, а он задумчиво сказал, что надо бы купить. Он в 94-м году вставил в стихотворение 'Из Альберта Эйнштейна' переданное ему Вайлем выражение из нового молодежного сленга 'ломиться на позоре'. Словарь у него очень богатый: около двадцати тысяч слов (для сравнения — у Ахматовой чуть больше семи тысяч)[6]. Деловито звонил спрашивать названия растений у Нины, когда сочинял 'Эклогу летнюю'. Вообще любил знать названия вещей. Мы с Ниной уезжали, навестив его в Саут-Хедли весной 93-го года, и я пожаловался, что машина стала барахлить — мотор глохнет, когда останавливаюсь на красный свет.
Он сказал с видимым удовольствием: 'Это карбюратор'. Потом посоветовал проверить 'коробку скоростей'. Потом — сказать механику, чтобы проверил 'трансмиссию'. Мы уже отъезжали, а он кричал вдогонку: 'Карданный вал… Так и скажи!'
Ан нет, сейчас, когда я это вспоминаю, я слышу, что 'так и скажи!' было в легких веселых кавычках.
Кошки и мышь
Совсем уж своеобразное, из детских семейных привычек сохранившееся в речевых манерах, было говорить: 'Такие наши кошачьи дела…' Царапать тебя ногтями по рукаву пиджака в знак симпатии. Говорить 'мяу' вместо 'до свиданья' или как выражение сильного чувства, когда был растерян, смущен или взволнован. В тот же приезд мы стали случайно свидетелями телефонного разговора, который очень сильно смутил и взволновал его. Вначале 'мяу' звучали не слишком часто, потом, по мере получения все более обескураживающих сведений с другого конца провода, его вопросы и реплики стали все чаще звучать как 'Мяу? Ну, мяу…', а под конец драматической беседы слились в отчаянное: 'Мяу! Мяу! Мяу!' Так коты вопят редко, только от сильного отчаяния — на приеме у ветеринара или на крыше горящего дома.
Летом 2000 года я делал предварительную разборку архива Бродского. Осиротелый старик, кот Миссисипи прыгал на стол, укладывался на рукопись, пахнущую хозяином, и тут же крепко засыпал. Заснув, он пускал слюнку, но я не решался его согнать, поскольку догадывался, что он имеет больше прав на эти бумаги, чем я. Если будущим исследователям творчества Бродского попадется в черновике расплывшееся пятно, знайте — это кот наплакал.
Бродский разделял распространенное заблуждение, что в кошачьем имени должен быть звук 'с' (см. о фонеморазличительных способностях кошек ниже). Отсюда — 'Миссисипи'. Его ленинградскую кошку звали Оська. После переезда Бродского в Бруклин Миссисипи по семейным обстоятельствам был оставлен в Гринвич-Виллидж у соседки и многолетнего друга Маши Воробьевой. Маша рассказывала, что в ночь смерти Иосифа Миссисипи метался по квартире и плакал. Я в телепатию не верю, но теперь Маша тоже умерла и я рассказываю вместо нее.
Будучи большим кошколюбом, Иосиф серьезных стихов о кошках не писал (так же, как в его зрелом творчестве нет стихов, посвященных любимому городу). Благодаря конкордансу Татьяны Патеры мы знаем, что коты, кошки и котофеи упоминаются в его стихах почте вдвое реже, чем псы и собаки (26:47), хотя к собакам он был довольно равнодушен. Зато он сильно отождествлялся с кошками. Умело, почти автоматически, рисовал толстых котов вместе с подписью, надписывая книжки. Писал:
Я пробудился весь в поту:
мне голос был — 'Не всё коту, —
сказал он, — масленица. Будет, —
он заявил, — Великий Пост.
Ужо тебе прищемят хвост'.
Такое каждого разбудит.
Это шестистишие — почти полностью коллаж: две поговорки и цитата; из Ахматовой ('мне голос был'), но в нем очень личное ощущение себя котом. Так же в блаженный момент, запечатленный в 'Набережной неисцелимых', он ощутил себя котом, съевшим рыбку и мурлыкающим на солнышке. Но в стихотворении, выстроенном как формула собственной судьбы, 'Письмо в оазис', он делает сытым котом своего оппонента, а себя мышью в пустыне, 'подспудным грызуном словарного запаса'.
Мышь — один из самых заметных постоянных образов в стихах Бродского. Помню, как мой отец, прочитав 'Большую элегию Джону Донну', с удовольствием сказал вслух: 'Мышь идет с повинной'. Мне сдается, что мышь-преступница пришла из лубочной картинки, но это из области домыслов, а папе явно нравилось просто неожиданно точное описание ночной пробежки мыши, торопливой, как будто чувствующей, что в чем-то виновата. О мышах у Бродского многие писали. Полухина, Стрижевская — о мышах Аполлона (по давней статье Волошина). Ранчин припомнили 'жизни мышью беготню', и 'зубами мыши точат / Жизни тоненькое дно' Мандельштама, и 'мы вместе / Грызли, как мыши, / Непрозрачное время' Хлебникова, и 'из памяти изгрызли годы' Ходасевича. Иосиф обычно умело уклонялся от комментирования собственных стихов, да я и не приставал особенно, но о мышах у нас однажды был разговор в Энн-Арборе. Он сказал, что дело в фонетическом сходстве слов 'мышь' и 'мысль', а также 'грядущее' и 'грызущее'. Я тогда как раз много читал про 'Слово о полку Игореве' и поспешил сообщить, что 'мысь', которая 'растекается по древу', на самом деле не мышь и не мысль, а белка, но это Иосиф пропустил мимо ушей. Дело было все-таки в фонетике. Эти слова, 'грызть' и 'мышь', ему доставляло удовольствие произносить. Один из последних, анекдотов, которым он поспешил поделиться со мной по телефону, был про грузин, несущих убитого медведя. 'Гризли?' — 'Нэт, застрэлили'. Анекдот ему нравился, потому что поворачивался на приятном слове. Но с особым наслаждением, усиленно артикулируя каждый из трех звуков, он говорил: 'Мышь'. И употреблял его неожиданно — в качестве эпитета для характеристики милого ему типа интеллектуальной женщины, чаще всего некрасивой с обывательской точки зрения. 'Такая… такая… — и заканчивал восторженно, — МЫШЬ!' Это было особенно странно ввиду его двуязычия. Ведь в разговорном английском 'mousy' ('мышеподобная') — презрительное словечко, обозначающее невзрачность. Иногда 'мышь' с одобрением говорилось и о мужчинах. И имя своего дружка Барышникова он переделывал в 'Мыша', 'Мыш'. Все-таки здесь в первую очередь дело не в парономазии, не в интертекстах и не в мифологическом субстрате, а в каких-то чувственных резонансах — 'праздник носоглотки'.
Сижу в большой аудитории на лекции. Прийти на лекцию было надо, потому что молодой лектор — знакомый знакомых. Он говорит об экзистенциализме, и довольно интересно. Думаю: надо слушать повнимательнее, записывать, может пригодиться, но не слушаю, потому что начинаю сочинять стихотворение. Не на чем писать. В руках блокнот, но все страницы исписаны. Подходит Иосиф и озабоченно спрашивает: что, писать не на чем? Я говорю: ничего, сейчас пойду в писчебумажный магазин, куплю новую тетрадь, тебе тоже купить? Опять сосредоточиваюсь на стихотворении. Оно — про облако, которое ползет издалека — напоминая старика — потом рассеивается клочками — куда ни кинь — нет, это для рифмы, нужно по-другому, чтобы сохранился такой удачный конец — остается только солнце и синь. Лучше: сияющая синь. Нет, все не так, слишком простенько. Если присмотреться, облако ползет, как танк. Бесшумный танк. Помню — нет, слышу — взлязгивает железяка — взвизгивает собака. Ага, теперь голова старика, потом уж клочки и сияющая синь. Радостное ощущение удачи.
В этом сне я на самом деле пытался сочинять стихи Иосифа — 'Облака'.
Резкость
