Однажды поздней осенью 76-го или зимой 77-го, то есть прожив в Штатах уже с полгода, я с необыкновенной остротой и восторгом испытал это чувство приключения. Кажется, это был первый раз, когда я должен был лететь куда-то по делам. Проффера пригласили выступить на конференции Американского союза гражданских свобод в Айова-Сити а он сосватал на это дело меня. Перед рассветом я сидел на остановке, ждал автобуса в аэропорт. Было холодно и еще темно. Длинные американские машины еще не слишком густым потоком неслись по шоссе. А в небе были еще видны звезды и много быстро движущихся огоньков — самолеты. Ярко и неподвижно светились большие неоновые вывески магазинов. Этот мир яркого ночного света и почти бесшумного быстрого движения показался мне захватывающе чужим.
Я захватил с собой несколько писем, на которые надо было ответить. И вот при свете уличного фонаря я стал писать Довлатову. Он тогда прицеливался к отъезду и просил рассказывать ему о жизни в Америке. И я постарался описать, подробнее, чем здесь, что я вижу и чувствую в этот предутренний час на окраине Энн-Арбора. Недели через четыре он прислал 2 смешное письмо, сварливо выговаривал мне за ненужные сентименты. Писал, что его интересует не это, а 'сколько стоят в Америке спортивные сумки из кожзаменителя'.
Если бы я умел описать странность нового для меня американского мира так наглядно и пристально, как это сделал Иосиф в стихотворениях 'В озерном краю', 'Осенний вечер в скромном городке…', в 'Колыбельной Трескового мыса', небось не получил бы выговора от Довлатова. Но мое литературное дарование скромнее, а психика устойчивее. Иосиф в стрессовых ситуациях говорил, что у него 'психика садится'. Краснел, жадно выслушивал даже самые банальные утешения и советы, хватал рукой лоб и, более странным жестом, сжимал рукой нижнюю челюсть и норовил подвигать из стороны в сторону. Но психом он не стал. Для этого у него был слишком мощный ум. Он сам себя научил справляться со стрессами. Это была интеллектуальная, рациональная, аналитическая операция. Он смотрел на себя со стороны, как Горбунов на Горчакова или Туллий на Публия. Оценивал ситуацию. И принимал решение — что надо делать, чтобы не сорваться в истерику или депрессию. На суде в Ленинграде применил 'дзен-буддистский' прием — снять проблему, дав ей имя и обессмыслив частым повторением этого имени ('Бродскийбродскийбродскийбродский…'). При переезде в Америку он приказал себе думать: это v только продолжение пространства.
Вот еще какая тут между нами разница. Меня в определенный момент, жизни непреодолимо потянуло туда, а Иосифу если когда и хотелось бежать, то оттуда. Нет, конечно, и мне невыносимо обрыдло жить там, где я жил, той жизнью, которой я жил. Все и началось с того, что я стал физически ощущать омертвелость нашего красивого города. Но вслед за этим навалилось то, что один старый литературовед называл 'пушкинской тоской по загранице'. Wohin, wohin, wo die Zitronen bltihen! He то чтобы обязательно Zitronen, но wohin. А Иосифа ведь в 72-м году выставили. В ту пору он был бы рад съездить за границу, но только съездить, не уезжать насовсем. Были у него, конечно, и моменты, когда ему хотелось свалить. Я имею в виду не инфантильный план угона самолета из Самарканда. Волков у него спросил, бывало ли у него острое желание убежать из России. Он сказал: 'Да, когда в 1968 году советские войска вторглись в Чехословакию. Мне тогда, помню, хотелось бежать куда глаза глядят. Прежде всего от стыда. От того, что я принадлежу к державе, которая такие дела творит. Потому что худо-бедно, но часть ответственности всегда падает на гражданина этой державы'[9]. Я удивляюсь, может быть, в глубине души и завидую таким чувствам, но я их никогда не испытывал. Слово 'держава' мне само по себе неприятно: кого держать? за что? Это слово ассоциируется у меня с Держимордой, с 'держать и не пущать', с 'держи его!' и полицейской трелью. Я подозреваю в заемных чувствах тех, кто подражает алкогольному басу актера Луспекаева: 'За державу обидно'. Актер был хороший, да вот держава сомнительна. Мне по душе не пудовый патриотизм, а легкая речь Карамзина: 'Россия, торжествуй, сказал я, без меня!'
Мои стихи
Когда я жаловался ему на депрессию, он всегда говорил: 'Это, наверное, потому, что стишки не пишутся…' Из этого можно было заключить, что он считает меня поэтом. Помимо заметки в 'Эхе', явившейся для меня полным сюрпризом, я по пальцам могу перечесть высказывания Иосифа о моих стихах, да что по пальцам — едва ли не по ушам.
Один раз, вернувшись из Парижа, он сказал не от себя, но с удовольствием: 'Они там кипятком писают от твоих стихов!' Имелись в виду Максимов и Горбаневская ('Континент'). Ну, это я и так знал. Если бы не Марамзин да они, я, может быть, и не начал никогда печататься.
В начале 80-х я как-то приехал к Иосифу на Мортон-стрит, и он попросил: 'Почитай'. Иосиф валялся на диване, я сидел в кресле и читал. Я не люблю читать вслух свои стихи, хотя, читая Иосифу, испытывал меньше неловкости, чем обычно. Я начал с 'Земную жизнь пройдя до середины…'. При звуке терцин Иосифу сразу стало очень нравиться. Он даже как-то выразил свой восторг, который, однако, потускнел, когда я перешел от первой части ко второй, и совсем испарился к третьей. Потом я прочитал стихотворение, которое мне самому тогда нравилось, казалось картинкой, восстанавливающей мимолетный момент петербургской жизни в начале XIX века: какой-то поэт, может быть, член 'Беседы', может быть, и морской офицер при этом, сидит днем у себя в кабинете, пытается читать то ли Джефферсонадо ли Франклина, думает о приложимости или неприложимости идей демократии к России, мысленно перекладывает английский текст русскими словами, но сбивается на стихи, а за окном не слишком теплый летний петербургский денек. Название — вычитанный где-то старинный перевод определения демократии. Он меня удивил, потому что показался на редкость точным, что необычно для нашего плохо приспособленного к дефинициям, уклончивого языка: 'Народовластие есть согласование противоборствующих корыстей'[10]… Теперь я к этому своему стихотворению остыл — я там позволил себе слишком субъективные, только автору понятные пассажи, что всегда плохо. Вот и Иосиф сухо сказал: 'Этого я не понимаю'. А про 'ПБГ', который кончается: 'А за столиком, рядом с эсером, Мандельштам волхвовал над эклером. А эсер смотрел деловито, как босая танцорка скакала, и витал запашок динамита над прелестной чашкой какао', — сказал: 'Слишком много иностранных слов'. Но это он зря, это недурное стихотворение.
Книжки свои я ему посылал, а просто новые стихи только изредка, если он просил. В последний раз в 95-м году довольно большую подборку, по поводу которой он позвонил и сказал: 'Замечательно, особенно маленькие стихотворения', — чем тут же вызвал у меня мнительное подозрение, что он поленился прочитать те, что подлиннее. Сказал, что особенно ему понравилось стихотворение про умирающего в Чечне русского солдата ('Только названия не понимаю…' — с названием я и вправду поначалу перемудрил, я его тут же похерил). Занятно, что как раз это стихотворение было ошельмовано в московской газете 'Культура'. Даже карикатура нарисована — автор (условный — как я выгляжу, карикатурист не знал) в смирительной рубашке; смысл в том, что стишок — полный бред. В тексте этого стихотворения продернута пунктиром крылатая фраза Горация 'Сладко и почетно умереть за отчизну…'. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что цитата из Горация настроила Иосифа в пользу этого стихотворения, как некогда терцины навострили его благожелательное внимание к другому.
Не раз, конечно, я посылал ему открытки по разным поводам с соответствующими комическими стишками, дарил книги с такого же рода надписями, но в памяти только один такой стишок, который его развеселил. Нью- йоркское издательство при букинистическом магазине 'Руссика' задумало издать трехтомник Бродского. Иосиф попросил меня быть редактором- составителем. (Делалось это с неэмигрантским размахом — Иосифу предлагался гонорар двадцать тысяч долларов и проценты от продажи, мне за составление и предисловие — пять; в конце концов все сорвалось, хотя мои пять тысяч мне заплатили.) На каком-то этапе я приехал к Иосифу, чтобы вместе пройтись по составу сборника. Полтора дня мы препирались — он норовил побольше выбросить, а я оставить, — перебивая наш труд легкой выпивкой и приятными походами в итальянское кафе и китайский ресторан. В какой-то момент Иосиф стал уговаривать меня взять половину его гардероба. Я уже говорил об этом: 'Уезжаю в пяти пиджаках…' Вот эти вирши он почему-то запомнил и цитировал. А ведь были и получше. Например, однажды по-дороге в Нью-Йорк я за
