собственно матерный корень никакого содержания, кроме эмфатически-эмоционального, не имеет.)
Всякие там 'трехэтажные' и 'четырехэтажные' матерные выражения всегда мне казались искусственными, зато разные присказки с матерком бывают очень выразительны. Как-то в студенческие годы погнали нас, как бывало каждую осень, работать в колхоз. С несколькими приятелями меня поставили под начало небольшого корявого мужика таскать из леса бревна к дороге, 'трелевать' (от английского trail). Бревна попадались очень тяжелые, да еще все время шел дождь, так что трелевать их по раскисшей лесной тропе было трудно. Нашему надсмотрщику надоедало смотреть, как мы неумело пытаемся толкать бревно жердями-вагами, он распихивал нас и, кряхтя, важил бревно в одиночку. 'Надорвешься, Коля', — кричали мы ему. 'Ни х-хуя, — кряхтел Коля, — в пизде народу много'. На дороге нас поджидал грузовичок и, если мы перегружали его бревнами (чтобы поскорее покончить с дневной нормой) и шофер кричал: 'Машину мне сломаете!', — Коля откликался: 'Ни хуя, в пизде машин много!' И еще много чего там оказывалось, если послушать Колю, собственно говоря, вообще всё.
Мама у меня тоже писательница
Уйдя со второго курса консерватории, мама увлеклась литературой. Занималась в поэтических кружках. Годы спустя на вопрос 'Образование' в анкетах писала: 'Высшее, литературный университет'. Видимо, так назывались курсы при Союзе писателей. Стихи она с детства очень любила, особенно драматические, романтические, сентиментальные, и почти на все откликалась стихотворными цитатами: 'А сердце матери спросило: 'Мой сын, не больно ли тебе?'', 'Все пройдет, как с белых яблонь дым…', 'Как хороши, как свежи были розы!'… Стихи ей нравились практически без разбору — и русская классика, и Вертинский, и ленинградские поэты, окружавшие ее. Исключением было то, что попадало под рубрику 'мещанство': Надсон, романсы начала века, Северянин. Читала она 'с выражением' и меня учила так читать. Но помнила любимые тексты нетвердо. Начинала энергично и даже резко взмахивая руками: 'Греки сбОНННДили Елену по волнам, ну а мне соленой ППЕНой по губам…' — запиналась, но, компенсируя все забытое еще более энергичной выразительностью, заканчивала: 'Ой ли, вей ли, дуй ли, пей ли, все равно! Ангел Мэри, дуй коктейли, пей вино!' И 'все равно' произносилось с крайней степенью отчаяния, и 'коктейли' как крайняя степень падения. (Интересно, между прочим, что эти непубликованные стихи Мандельштама были на слуху.)
Смолоду она стала и сама сочинять. Естественно, ей хотелось печататься, хотя мании величия в связи с собственным сочинительством у нее не было. Вспоминала, как впервые напечаталась в многотиражке конфетной фабрики и, гордясь, принесла газету своему отцу, простому еврею-пере- плетчику. Стих был к 7 ноября и начинался так: 'Холодная рябь на свинцовой Неве…' 'Холодная раб? На свинцовой нёве?' — с удивлением прочел вслух дедушка.
В декабре 1935 года молодой поэт Володя Лифшиц (он был на пять лет ее моложе) пошел ее провожать после какого-то поэтического чтения. Провожая, читал стихи. Потом, на лестнице уже сказал: 'Выходите за меня замуж'. — 'Вы какой-то странный', — сказала мама (будущая мама), 'Таким меня мама родила', — сказал будущий папа. И они поженились- Мама говорила, что тут большую роль сыграло то, что стихотворение, которое он читал, ей очень понравилось: 'Коробка с красным померанцем..' Она не знала, что это Пастернак, думала, что он читает свое. Так что своим появлением на свет полтора года спустя я отчасти обязан Пастернаку.
Вслед за папой мама решила писать для детей. Расцвет ее творчества пришелся на военные годы. В Омске она не только печаталась в газете и в местном литературном альманахе, но и выпустила в областном издательстве книжку детских стихов 'Мои товарищи'. Сердце сжимается, когда глядишь на эту тетрадочку серой шероховатой бумаги, тусклые старательные картинки подслеповатого художника, эвакуированного из Смоленска, мамины стихи.
Мама в посылку духи положила,
Трубку, табак, туалетное мыло.
Чуть не забыла носки положить,
Схватила иголку и начала шить.
Меня и в шесть лет смутно беспокоило: что это она 'начала шить' — носки, что ли? Но я тогда полагал, что в стихах ради рифмы и размера можно жертвовать смыслом. (Я и сейчас отчасти так думаю.) Тем более что я был уверен, что дальше в стихотворении говорится обо мне:
'Мама, — сказал я, — постой, не спеши,
Видишь в руках моих карандаши?
Видишь, какую картину рисую?
В этот пакет я ее упакую'.
Я вывел чудовище с длинной рукою,
С черною свастикой над головою,
Измазал нарочно чернилами лист,
И надпись я сделал к рисунку: 'фашист'.
А рядом, на беленьком листике чистом
Гонится конница вслед за фашистом,
И нету фашиста, лежит недвижим,
Герои-бойцы торжествуют над ним.
Это стихотворение называлось 'Посылка на фронт'. Была еще 'Колыбельная': 'Спи, сынок, воробышек пушистый, я тихонько песенку спою, как герои — летчики, танкисты, защищают родину твою. Им летят навстречу пули градом, им навстречу зарево-пожар, но несется впереди отряда твой отец, боец и комиссар'. От 'воробышка' мне становилось неловко, но зато нравилось, что папа несется впереди отряда.
Когда мы вернулись в Ленинград и война кончилась, мама сделала еще одну книжку, в Детгизе, понарядней, чем омская, с картинками Бори Семенова. Называлась 'Наш дом'. Идеологически книжка должна была отразить радостное восстановление города после войны. Но маму занесло, и центральным было стихотворение про дворника:
Я хотел бы быть таким,
Как наш дедушка Аким.
Он умеет делать сани,
Что по ветру ходят сами,
Деревянные мечи
И тряпичные мячи.
Помню волнения мамы — редактор придирался к строфе:
Я в дверях сломал замок,
В дом попасть никто не мог.
А войти необходимо.
Побежали звать Акима.
Повертел гвоздем Аким —
Дверь открылась перед ним.
'Как это, — говорил редактор, — советский ребенок ломает замок?' И еще: 'Что это у вашего Акима за уголовные навыки — двери отмычкой открывать?' Но суровые времена в начале 46-го года еще не успели
