Из революционной поэмы об Индонезии:
Несем дары и зло мы,
Дар-уль исламы,
Носам дыры изломы
Да руль осла мы.
В 1953 году авторов пустили обратно в университет. Сталин мертв. Берия низвержен. На радостях они пишут поэму в строк 150 палиндромов. Помню только два, посвященных бериевским сатрапам:
Ездил гоголем смело Гоглидзе.
Волю Кремля мял Меркулов.
Эта акробатика говорила нашему сердцу и воображению куда больше, чем сочиненное по тому же поводу 'официальными' поэтами университетского литобъединения Гусевым и Шумилиным 'Цветет в Тбилиси алыча / Не для Лаврентий Палыча, / А для Климент Ефремыча / И Вячеслав Михалыча…'. НОСАМ ДЫРЫ ИЗЛОМЫ! — как дверь ударом ноги распахнуть.
Я говорю 'нашему сердцу', потому что в 1954 году появились в университете мы — Уфлянд, Ерёмин, Виноградов, Кулле и я, а потом и Кондратов-младший — и сразу безоговорочно взяли Михайлова и Красильникова в наставники. То есть, разумеется, 'нас' было больше. Но, во-первых, здесь идет речь лишь о сочинявших стихи, а во-вторых, некоторые были не совсем 'мы'. Не на сто процентов.
Для всех знаком принадлежности к клану остались характерные красильниковско-михайловские интонации — утрированный распев 'а-ля рюсс', лукавая манера речи, в которой смешаны хрестоматийно- простонародные (в общем-то, малоупотребительные сейчас) выражения с советскими фразеологизмами, произносимыми не без восторга ('А хороша нынче статья в 'Правде' — 'Дадим по шапке литературным двурушникам!' — Да, недурна. Крепко пишет, паршивец'. Так мы вели разговоры, и называние вещей своими именами казалось нам плоским)[59].
Не менее важным элементом творчества, чем писание стихов, была для всей нашей группы своего рода жизнь напоказ, непрерывная цепь хеппенингов. Мы пили фантастически много, за исключением Михайлова, который не пил ничего спиртного. Но наши выходки не были буршеством или российским пьяным куражом. Всем хорошим во мне я обязан водке. Водка была катализатором духовного раскрепощения, открывала дверцы в интересные подвалы подсознания, а заодно приучала не бояться — людей, властей.
Даже удивительно, что при такой-то внимательной любви к водке лишь один-два человека из нас по-настоящему спились. Здоровье-то, не говоря уж о карьерах, мы себе пьянством попортили, но это другое дело, небольшая, в общем-то, цена за свободу, за понимание, за прекрасные стихи.
С Виноградовым и Ерёминым мы шли под вечер по Невскому. Толпа была тороплива по случаю мороза. Я сказал: 'Хотелось бы прилечь'. 'Хорошо бы', — сказали спутники и стали укладываться. Мы легли навзничь на тротуар у входа в здание бывшей масонской ложи, где позднее разместилась редакция журнала 'Нева'. Как всегда, прохожие не знали, как реагировать. Некоторые почтительно останавливались и спрашивали, в чем дело. Мы дружелюбно отвечали, что прилегли отдохнуть. От этого простого ответа на стандартных лицах вдруг возникало отражение мучительной работы мысли, словно бы невыносимой для рядового советского прохожего; и люди торопились уйти. Мы смотрели на звезды, обычно не замечаемые над Невским, и говорили что-то приличествующее разглядыванию звезд: о Кантовом моральном императиве и, модная в ту пору тема, о Федоре Михайловиче на весах Кантовых антиномий. Два лица, рябое голое и обожженное бородатое, склонились над нами, поэтов Дудина и Орлова. Мы пожелали им доброго вечера. Поэты почему-то испугались и ушли. Видимо, пить водку.
Мы купались в Неве среди весеннего ледохода.
Устраивали соревнования по выпиванию киселя в университетской столовой. Победил Красильников, выпивший 24 стакана этого мутно-розового клейстера.
Когда наш живописец Олег Целков закончил наконец свой 'Автопортрет в нижнем белье', мы устроили шумные крестины автопортрета на спуске к Неве у Гагаринской: автопортрет окунули в реку и с пением понесли по набережной.
Однажды Виноградов и Уфлянд плелись за своей широкоплечей красавицей, в которую были оба влюблены, через Троицкий мост. 'А я для тебя в реку прыгну', — неожиданно сказал Виноградов и прыгнул (в ледяную весеннюю Неву, с высоты примерно двадцати метров). Маленький Уфлянд тут же полетел вслед за ним в развевающемся пиджачке, крича: 'Леха, подожди меня…' Наталья вышла за прыгнувшего первым.
Мы пели обычно Хлебникова или Пастернака, посадив их на мелодию какого-нибудь советского марша: 'Тулупы мы / земляные кроты / родились мы глупыми / но глупым родился и ты' — с небольшими изменениями это пелось на мотив марша авиации 'Все выше, и выше, и выше…', последняя строчка всегда адресовывалась какому-нибудь разглазевшемуся прохожему, на 'Три танкиста' хорошо пелся 'Лейтенант Шмидт' — 'Прорываясь к морю из-за почты, / Ветер прет на ощупь, как слепой…'.
Мы никогда не упускали случая порадовать публику хороводом, игрой в 'Каравай' на оживленном перекрестке.
Просто удивительно, как многое нам сходило с рук до поры до времени. Где-то к концу 50-х начались столкновения с милицией. Несчастные случаи.
Один славный мальчик из театрального института, задумав повторить подвиг Безухова, сорвался с карниза пятого этажа и убился. Через некоторое время тот же полет повторил Володя Королев, по прозвищу Парагвай. Но приземление было удачнее: хотя Парагвай переломал себе абсолютно все кости и пролежал в гипсе чуть ли не год, как-то его так выгодно встряхнуло, что он за этот год выучил два языка, стал специалистом по кино (потом без труда поступил в аспирантуру) и написал несколько забавных стихов. А раньше звезд с неба не хватал.
Уфлянда и молодого пианиста Юру Цветкова четыре месяца продержали в тюрьме за то, что они крутились на табуретках в пивном баре под Думой.
Не буду перечислять всех наших неприятностей, но первой из них, означившей начало конца, был арест Красильникова 7 ноября 1956 года. Он больше всех нас любил улицу, площадь, толпу, возможность подрать глотку. Он шел среди знамен и портретов и вопил: 'Свободу Венгрии!' и 'Утопить Насера в Суэцком канале!' и еще что-то в этом роде. Его повязали, дали четыре года, которые он и просидел в Мордовии от звонка до звонка. Миху судили за политическую демонстрацию — и кому мы могли объяснить, что для этого обаятельнейшего и безобиднейшего человека его демонстрация была — эстетической.
Ниже следует материал на:
ВИНОГРАДОВА Леонида Аркадьевича, 1936–2004, м. р. г. Ленинград, русского; отец — журналист, еврей; мать — проводница, полуукраинка, полуцыганка; образование высшее — юридический факультет ЛГУ; дважды женат, два сына;
ЕРЁМИНА Михаила Федоровича, 1936 г. р., м. р. г. Орджоникидзе, русского; отец — погиб во время войны; от матери отделился рано; образование высшее, филологическое; женат, имеет сына и дочь;
КОНДРАТОВА Александра Михайловича, 1937–1993, м. р. г. Белгород, русского (полубелорус); отец — летчик, репрессирован, потом погиб; мать — пенсионерка; образование: Ленинградская областная школа милиции — специальность мл. лейтенант. Ленинградский ин-т физкультуры им. Лесгафта — специальность бег на 100 м, лучший результат 10,9 сек.; кандидат филологических наук, диссертация 'Расшифровка письменности острова Пасхи с помощью ЭВМ'; женат, имеет сына;
КУЛЛЕ Сергея Леонидовича, 1936–1984, м. р. г. Ленинград, русского; родители умерли рано, отец был из эльзасских французов, с примесью польской крови, мать частью немка, частью шведка; образование высшее — филолог; вдова умерла в 1999 году;
УФЛЯНДА Владимира Иосифовича, 1937 г. р., м. р. г. Ленинград, русского; отец — инженер, еврей; мать, Елена Измаиловна Сумарокова-Эльстон, — преподаватель черчения; образование — начатое высшее,
