времени я позволяю себе мысли, которые партитурно не совпадают во всех своих элементах с настроениями, доминирующими в массах, не в последнюю очередь благодаря аудиовизуальным средствам.
Чунча, который бросил Диона и окончательно переселился в Охвостье, посмеивается: «Ну что ты плетешь? «Все зависит от предощущения контрапункта…» Несколько ступеней назад ты не мог пискляво связать десятка слов в членораздельную фразу. Теперь фразы отскакивают от твоих зубов, но понять тебя еще труднее, чем раньше. У тебя заворот мозга от обжорства информацией. Лучше хорошенько посмаковать ломтик информации, чем проглотить кусище, не запивая его приятным размышлением.»
Я на это всегда отвечал ему: «После голодовки не до смакования.» Да, может, и правда я нахватался по верхам знаний. Надо приводить их в порядок, а тут без смелости…
Фашка: «Мы живем гнусно, гнусно, потому что трижды думаем, прежде чем произнести что-либо вслух и, наконец, — вместо назревшего, наболевшего! — несем чушь о погоде. Но ведь погода у нас всегда одинаковая, как и все остальное! Что о погоде-то говорить? Мы парализованы несносным четвертым условием победившего якобы разума: «Если «к чему приведет?» смутно, то поступок не рождается». Мы знаем, что необходимо сделать вот так, вопрос «зачем?» давным-давно разрешен, и к чему это приведет — нам ясно, а не смутно. Но поступок все равно не рождается, когда нам слишком ясно, к чему он приведет. Между вероятными пользой для всех и вредом для себя агломерат, очень «вумный» после Духовной Революции, несомненно, выберет пользу для себя и вред для всех.»
Вот что мелет Фашка.
В бессонные ночи я вспоминаю не только Фашку. Снова и снова перебирает память ступени учебы в ЦВО — Центре Высочайшего Обучения.
При поступлении новичков разделили для экзаменов на две группы. Одна, малочисленная, группа маклаков. Туда входили те, у чьих родителей пупки были правильной круглой Формы. Вторая, огромная группа, — лапосивые — те, чьи родительские пупки имели всяческие изъяны. Я обследовал пупки матери и отца и констатировал, что мне быть с лапосивыми. Мой отец возглавлял комиссию по нравственности, но городского масштаба, а это все равно что ничего. Мать — рядовой архитектор. Маклаки экзаменов не сдавали вообще — они только приходили и ели слоеные пирожки, которые для них пекли профессора, принимающие экзамены. А лапосивые не только сдавали экзамены, но любой аспирант имел право и даже считал своим долгом поковыряться у них в зубах и проверить уши.
На первом экзамене меня спросили, давно ли я знаком
На втором экзамене меня спросили, предпочитаю ли я есть сидя или стоя. Я ответил: это зависит от. Мне сказали, что я отлично подготовлен и попросили передать привет Джебу.
На третьем экзамене мне сказали, что я могу задавать им любые вопросы, на что я ответил: не имею. Тогда мне сказали, что и они не имеют. Я думал, что после этого они начнут ковыряться у меня в зубах и даже открыл рот. Но они сказали, что я зачислен и рот можно закрыть. Тогда я взял и сказал, что ничего не знаю. Они очень испугались, сказали, что такое говорить не надо. И вообще, я знаю жизнь, а это — главное.
Обучение в ЦВО длилось шесть ступеней и было разбито на шесть этапов. На первом этапе мы изучали все сущее разнообразие наук, захватывая краешек то одной, то другой. Нас предупредили, что все науки — пустяки в сравнении с изучением комплекса ЗОД. Ну мы и плевали на науки — спали большую часть лекций. На втором этапе изучали «необходимые, но совершенно ненужные науки» — вроде физики, химии, автоматики, истории, филологии, философии. На третьем этапе мы изучали Победивший Разум и его условия, на четвертом усвоили все составные части Комплекса. Пятый этап был самым любопытным: нас заставили забыть все, что мы изучили за четыре этапа, — много знаний опасно, если они в руках Дурака, а любой из нас мог оказаться Им. Для забывания нас вместо лекций водили в кино на самые пустые фильмы, рассказывали с кафедры анекдоты, проводили выездные лекции в барах и ресторанах.
На шестом этапе мы галопом вспоминали кое-что из забытого.
Главным в обучении было наше присутствие на лекциях. Для этого мы носили в кармане приборчик, который сигнализировал начальству ЦВО, если мы во время лекции были вне аудитории. Приборчик нельзя было передать товарищу — он сразу сигнализировал о подтасовке. Но мы приспособились отдавать приборчик посторонним, которые за малую мзду соглашались спать в аудиториях.
Перед лекцией нам выдавали по чугунному шару. По краям рядов, шедших амфитеатром, были желоба, куда можно было бросить шар. Если лекция не нравилась, мы бросали свои шары в желоб, и они скатывались на площадку, где стояла кафедра с профессором. Как только больше половины учеников проявило свое недовольство, шаров накапливалось столько, что площадка с кафедрой под их тяжестью проваливалась — вместе с профессором. Больше бойкотируемый проф не появлялся. Но мы редко пользовались своим правом — вместо одного зануды присылали еще худшего. Да и как можно живо читать лекции вроде «Противопоказания при перманентном испуге вследствие видения Дурака» или «Глобальные проблемы маленьких кнопок».
Очень скучно было на лекциях по истории, пока я не научился понимать молчание профессоров.
На лекциях по литературе мы разбирали новинки прозы. Помню, возникла острая дискуссия по поводу одного романа. Там было два героя: один стоял за фотонные двигатели для ракет, а другой был за то, чтобы все пассажиры высовывались из иллюминаторов и плевали в сторону, противоположную курсу полета, — и утверждал, что таким способом не только экономится горючее, но и повышается скорость света. Автор очень мудро не вмешивался в спор героев. Только на тысяча шестой странице он срывал маску показного равнодушия и критиковал второго героя. Но было уже поздно, жена первого уже успела уйти к ретрограду. Мы долго спорили, может ли агломератка иметь половые сношения с ретроградом — в ущерб новатору. Или помню другой роман: там что-то строили и не успевали к сроку. Вот и мучаешься: успеют — не успеют, успеют — не успеют. До того увлечешься, что напрочь забудешь: тебе и на хрен не нужно — успеют ни или нет, а требуется тебе от литературы совсем другое, совсем-совсем.
Первые полступени мне пришлось ужас как трудно — деревенщина. Я умел читать только по складам. Среди маклаков были и нюхатели книг, но большинство все же получило блестящее образование. Лапосивые были преимущественно горожане и прошли обязательное обучение. Меня называли «ходячей энциклопедией» и засыпали вопросами. Только условия разума, запрет Защиты смеяться над слабым, останавливали немного одноэтапников, не то я превратился бы для них в шута. Я сильно переживал и принялся за чтение. Помогал мне Чунча, Фашка подталкивала, да и другие друзья объясняли многое непонятное — и Бачи, и Пачи, которые уже кончили Центр Высокого Обучения, но не завидовали, что я получу высочайшее образование.
Потом случился анекдот, который резко возвысил меня в глазах одноэтапников. Наша группа, где занимались, в основном, маклаки, встретилась с новым преподавателем курса «Единство и противоположность разрозненности и сходства», — неким Ратаем.
Этот сутулый сухонький профессор с масляными глазками стал вызывать нас по списку: знакомиться визуально с каждым.
Выкликая маклаков, а их было большинство, Ратай узнавал семейное имя каждого, интересовался, как поживают их родители, пускался в воспоминания о знакомстве с ними. Оказалось, у него отличная память на агломератов с аккуратными круглыми пупками. Он так и просвечивал комбинезоны до пупков.
Передо мной в списке шел Рогулька, маклак, которого я ненавидел за чванливость и высокомерие.
— Рогулька, — вызвал его Ратай.
Рогулька усмехнулся и начал вставать. Поднимался он неспешно и спесиво, как встают агломеруны, сраженные сразу всеми болезнями. Наконец, он распрямился и гордо вперился в лучащиеся добрым любопытством глазки Ратая. Тот елейно улыбнулся:
— Рогулька? Вы из тех Рогулек?
— Да, из тех, — без аффектации, но отчетливо произнес Рогулька.
— Как здоровье бесценного вашего батюшки? Он только что получил повышение? Поздравьте от моего имени.
