Если «зачем?» смутно, поступок не рождается.
Если «к чему приведет?» смутно, поступок не рождается.
Сокрытие ошибки страшнее наказания за него.
Невнимание к чужой ошибке — ошибка.
Не отвечает этим условиям только одно живое существо — Дурак.
Тут он упал на стул и несколько долек времени отдыхал. Потом говорит:
— Вот ваша азбука, другой не надо.
Семь условий мы зубрили из попытки в попытку, пока они не стали сниться. В моем прошлом меня смущало одно: что я не сказал лиловым о крамольных речах Примечания.
Это тягчайшая ошибка, которая страшнее наказания? Но он был так ласков со мной, болтал, никто, кроме него, не дарил мне удочек и не обещал сеть… в будущем нужно быть более жестоким.
Возле ближней рощи, поодаль от поселка, стоит заброшенный было красный домик. Его когда-то спроворил покойный Бирюк — лишь бы не жить рядом с другими, а теперь там живет Примечание. Меня всегда оторопь берет, когда я начинаю связно выражать свои мысли. Это редко случается. Не знаю, почему Примечание назвали Примечанием. А теперь вона какие фанерки. Но он классный, хотя мерзавец. У меня есть старший брат, но его я никогда не видел, как и сестренку. Брат родился и вырос в Агло, дедка на все мои расспросы тяжело вздыхает и молчит. Почему Примечанию прилепили эту кличку, не знаю, он — что надо, но пилит сук под собой. Бабка говорит, что он проходимец — пилит сук под собой. Дедка вполголоса о нем: «Шут его знает, может он и нонфуист». Они ссорятся, но как-то ласково ссорятся. Всякий раз, когда мы режем свинью, дедка отбирает связку колбас: «Пискун, снеси-ка Примечанию.» Бабка ворчит. Дедка толкает меня в спину: «Иди… Надо уважать — агломерат бесхозяйственный… Вдруг он нонфуист. Чужая душа — потемки.» Бабка мягчает: «Может, и впрямь нонфуист, кто знает. Беги, Пискун.»
Примечание — особняком. Красный домик. Ветхий, крыша протекает, он взял да и прикрыл корытом. Переспорил дождь. Мы с ним часто рыбу. Он меня по голове, как бабка:
— Ты славный агломераш. Сметливым тебя не назовешь, но есть что-то в тебе… Ты злой, подлый, тупой, и все-таки…
После Праздника позвал к себе. Говорит: прочел? — Да.
— То, что там написано, агломераш, вовсе не… как бы это …в общем, не совсем… Словом, ты лучше то не запоминай, а запомни, как я тебе расскажу.
И давай рассказывать. Час, два. Задремал я. Он такую чушь порет. Проснулся. Гля: он плачет, рассказывает, не видит, что я дрыхну, и плачет. Ну, я ему спасибо. А потом вышел от него, набрал камней и все окна перебил. Пусть знает, как разные слова про Послание Разума говорить!
Через неделю на рыбалку. Примечание не догадался, кто окна. Я вдруг расскажи про то, как хотел, чтобы я запомнил. Он давай. Ну я его незаметно в воду пхнул. Вылез — мокрый. То-то. Вона, какие у нее фанерки. А в баньке-то — ну так у меня в кишках и загудело. Во фанерки — да! Он с тех пор часто мне свою чушь порол. А я ему взамен подлянки делал, иногда прямо, чтобы он видел, как я его разговоры презираю.
А глаза у него чудные. Несерые вроде бы. У всех серые, а у него плывут и выбегает Лохматый, а сам почесывается и ласкатель в трубочку фанерки. Ради глаз и ходил к нему. У Фашки вот такие же. Птичьи, круглые. И груди круглые. Фа-а-ашка! Построить без роздыху обормот болото глазищи проход банька несерые…
— Они просто не понимают, — говорит Примечание, — хуже чем не понимают — не понимают, а воображают и делают вид, что понимают!
Это он об Агло. Свинья.
Свинью в тот день зарезали. Ступень тому. Фашка по грибы. Одна, я подсмотрел.
«Не надо, — кричит, — не надо! Не трогай!» А я ее на опушке. Лукошко смяли. «Я тебя не люблю!» А я ей раз, раз по лицу. Смотрю — кровь. Кровь — не кровь. У всех серая, а у нее сквозит красным. В траву вжал. «Больно». Тебя бы в мешок — и об столб, а то — «больно!».
— Подонок! Пу-пусти!.. А-а!..
(Самое обидное чего ради старался бил царапал рвал валил никакого в этом удовольствия просто долька времени да и все чего она не хотела такой пустяк и ничего в нем приятного).
На следующий вечер Фашка внезапно собралась и уехала в Агло. Никому про меня. Молодчина. Фашка в Агло. В Агло Фашка.
Без нее стало никак. Примечанию сказал про то как Фашка: «Больно!», — а он мне по лицу. Я ему за это удочку поломал.
— Фашка тебе долго не простится, — проорал Примечание. — Ты, видно, и впрямь дрянь, ошибся я в тебе, в тебе ни грана…
Как-то иначе ко мне с тех пор. Будто чужой. Здесь бабы — рожают. Надоело. В Агло — буду!
Бабка ершится: мол, ленивый. Я не ленивый, но поспать люблю. Бывает, позавтракаю — посплю, пообедаю — опять спать, вечером поплещешься в реке — и на боковую. Рыбу удить — это не только поймать на уху, это еще смотреть на то, как течет река. Дедка говорит. Благодать! Дедка попрекает, что за троих жру. Так ведь расту. Когда растешь — жрется за троих. А еще очень интересно залезть на крышу и пописать в трубу, когда оттуда дым валит. Бабку жаль. Когда я маленький, сидела у постели, слышу в первосне:
— … и вот отправились они по свету. Дурака искать. Пришли они на планету, имя которой…
Сказки рассказывала… Жаль без бабки. Баюшки-баю, спи, а не то забредет Дурак — заберет и съест. Ой, ба, а Он какой? Лика Его никто не вызывал, а сказывают, будто звериная у Него голова и ходит Он с длинным-предлинным ножом, а коли в космос сунется, так летит быстрее света. Обгонит, случается, свет и ну не пускать его вперед. Вот тогда ночь и происходит. А светило — один Его глаз, оранжевый. А луна — другой, лиловый глаз. И день и ночь на планету нашу глядит, высматривает, где бы злое дело сделать. А где Его третий глаз, ба? А третий глаз спит сном вечным, третий глаз — глас разума, он-то и дремлет без просыпу…
В детстве я отправился без спроса путешествовать. Шел полпопытки. Леса, поля, ручьи, речушки. Вдруг из леса на поляну — стоп.
Зеленое кончилось и дальше без конца — черное. Ни живого. Ни травинки. Бабка: это край Аграрки. Дальше пусто. Пустица. Это прежде мы жили по всей планете, а нынче занимаем чуть-чуть. Вверх полезли, на других планетах будто слаще… Вернулся быстрехонько домой — дрожу. Пустица!
Лошадь незнамо как, незнамо когда испачкала хвост в грязи. Поигрывает своей рыже-черной метлой. Брызги в лицо — дедке и мне.
— У-у, рыжая! — добродушно дедка. — Размахалась! Вот огрею!
Тронул кнут, скосил на меня:
— Чего пригорюнился? Али в Агломарашку раздумал?
Лошадь неловко копытами по грязи. Лужи чавкают. И льет, льет. Телега скрипит и переваливается. Опять хвостом зашевелила! Разыгралась! Но-но-но!
Дедка — в смех, — я — с лица грязь.
— Тпру-у! Приехали. Стой-кась, рыжая.
— Куда же мне слезть? Сухого места нет.
— Куда слезешь, туда и слезай. — Вертит в руках кнут. Еще огреет, ну его. — Стало быть, навсегда?
Я спрыгнул в грязь. Злой.
— Дай хоть поцелую, — вдруг дедка. — Брату, несмотря ни на что, привет передай. И родителей не обижай, они у тебя славные — так и знай.
Он «но-о» на лошадь: взмахнула рыже-черным веником, сделала полукруг и поплелась обратно по
