перевешивало — сожаление или облегчение от того, что столь деликатная ситуация разрешилась сама собой. — Отныне тут будет слишком много чужих глаз и ушей, от всех нам не спрятаться. Тебе лучше всего забыть…
— Ты знал, что она приедет! — вспылила Смешинка. — Вчера ночью ты только делал вид, будто устал, чтобы спровадить меня и дождаться, когда у тебя появится настоящая отговорка.
— Думай, как хочешь, — отозвался я с непритворной усталостью. — Так или иначе, теперь из твоей затеи ничего не получится.
Смешинка сникла, словно из нее выпустили воздух, и, отведя глаза, тихо сказала:
— Долгое время ты был мне другом, Микстли, а еще дольше дружил с моим мужем. А теперь ты предал нас обоих. — С этими словами она медленно спустилась по лестнице и медленно побрела по улице прочь.
Когда я вернулся в дом, Кокотон завтракала, поэтому я нашел Звездного Певца, придумал для него совершенно ненужное поручение на рынке Тлателолько и велел ему взять с собой девочку. Как только малышка поела, они ушли, а я без особой радости стал ждать появления Бью. Объяснение со Смешинкой далось мне нелегко, но оно по крайней мере было непродолжительным. А вот от Ждущей Луны так быстро не отделаться. Гостья встала и спустилась вниз только в Полдень, с опухшим заспанным лицом. Я присел напротив нее за обеденный стол и, когда Бирюза подала нам еду и удалилась на кухню, сказал:
— Прости, что так сурово встретил тебя, сестра Бью. Я не привык к визитам под утро и хорошие манеры приобретаю только после рассвета. К тому же я меньше всего ожидал, что ты нагрянешь к нам в гости. Можно поинтересоваться, что привело тебя сюда?
Она воззрилась на меня с изумлением.
— И ты еще спрашиваешь, Цаа? У нас, народа Туч, семейные узы прочны и святы. Разве могла я бросить безутешного вдовца, мужа родной сестры, и осиротевшую племянницу?
— Что касается безутешного вдовца, — отозвался я, — то я все равно находился в отлучке с самой смерти Цьяньи и вплоть до недавнего времени и вроде бы уже потихоньку оправился от утраты. А за осиротевшей Кокотон последние два года присматривали и наилучшим образом ухаживали мои друзья Коцатль и Кекелмики, заменившие ей любящих родителей. А вот ты, наоборот, все это время не проявляла к племяннице абсолютно никакого интереса.
— И кто в этом виноват? — горячо возразила Бью. — Разве ты не мог сразу же послать ко мне скорохода и немедленно сообщить о несчастье? Так нет же, лишь через год мне случайно занес твое скомканное послание какой-то торговец. Я сразу стала собираться в дорогу, но мне потребовался почти год, чтобы найти покупателя на свой постоялый двор, заключить сделку и подготовиться к тому, чтобы насовсем перебраться в Теночтитлан. Потом до нас дошло известие, что Чтимый Глашатай Ауицотль при смерти, из чего следовало, что наш бишосу Коси Йюела вскоре отправится сюда, чтобы присутствовать при погребении. Поэтому я дождалась возможности отправиться вместе с его свитой — так намного безопасней, — но, поскольку народу в Теночтитлан понаехало видимо-невидимо, по дороге остановилась в Койоакане. Ну а к тебе, чтобы предупредить о своем прибытии, послала мальчишку, не пожалела целый боб. Ну и наконец мне полночи пришлось искать носильщиков, чтобы доставить кладь. Прости, конечно, что я заявилась под утро, да еще так неожиданно, но…
Тут ей пришлось сделать паузу, чтобы перевести дыхание, и я, воспользовавшись моментом, совершенно искренне сказал:
— Это я должен извиниться, Бью. Ты появилась как нельзя вовремя. Друзьям, которые заменяли Кокотон родителей, пока я был в отлучке, пришлось вернуться к собственным делам. Так что у малышки есть лишь такой неопытный отец, как я. Поверь, я говорю, что тебе здесь рады, не из простой вежливости. Заменив моей дочери мать, ты, безусловно, станешь для меня самым важным человеком после Цьяньи.
— После Цьяньи… — повторила она без особого восторга.
— И я очень надеюсь, — продолжил я, — что ты сможешь научить ее говорить на лучи так же бегло, как она говорит на науатль. Сможешь привить девочке хорошие манеры, сделать ее по-настоящему воспитанным ребенком, помню, я в свое время восхищался детьми народа Туч. Если вдуматься, то ты единственный человек, способный дать Кокотон все то, чем обладала Цьянья. Ты посвятишь свою жизнь очень доброму делу: наш мир станет гораздо лучше, если в нем появится вторая Цьянья.
— Вторая Цьянья? Понимаю.
— Отныне и навсегда, — заключил я, — ты должна считать этот дом своим. Ты будешь заботиться о ребенке и распоряжаться рабами. Я прикажу, чтобы твою комнату немедленно освободили, вымыли до блеска и обставили по твоему вкусу. Если тебе что-то потребуется, сестра Бью, только скажи — все будет исполнено.
Она, похоже, немедленно захотела чего-то попросить, но передумала.
Ну а сейчас, — сказал я, — сейчас придет с рынка сама Паша малышка Хлебная Крошечка.
И действительно, вскоре моя дочка в ярко-голубой накидке вошла в комнату. Она долго смотрела на Бью Рибе и даже наклонила головку, словно пытаясь вспомнить, где могла видеть это лицо раньше. Уж не знаю, сообразила ли малышка, что часто видела его в зеркале.
— Ты ничего мне не скажешь? — спросила Бью, и голос ее чуть дрогнул. — Я так долго ждала…
— Тене? — робко, едва дыша, вымолвила Кокотон.
— О, моя дорогая! — воскликнула Ждущая Луна, и слезы полились из ее глаз, когда она опустилась на колени и протянула вперед руки, а девочка радостно бросилась в объятия гостьи.
— Смерть! — громогласно возгласил верховный жрец Уицилопочтли с вершины Великой Пирамиды. — Именно смерть возложила мантию Чтимого Глашатая на твои плечи, владыка Мотекусома Шокойцин! Но в положенный час и тебе придется дать богам отчет в том, был ли ты достоин сей мантии, равно как и своего высокого сана…
Он долго еще продолжал в том же духе, с обычным для жрецов пренебрежением к терпению слушателей, в то время как я, мои собратья — благородные воители, иностранные сановники и многие знатные мешикатль изнемогали от духоты в своих перьях, шкурах, шлемах, доспехах и прочих великолепных парадных нарядах. А вот несколько тысяч простых мешикатль, заполнивших Сердце Сего Мира, были в тот день облачены всего лишь в простые хлопковые накидки и, полагаю, получили от торжественной церемонии гораздо большее удовольствие.
— Мотекусома Шокойцин, — вещал жрец, — с этого дня твое сердце должно стать сердцем старца, чуждым легкомыслию и исполненным мудрости. Ибо ведай, владыка, что трон юй-тлатоани — не мягкая подушка, на которой можно развалиться в неге и удовольствии. Это место тяжких трудов, скорби и боли.
Я сомневаюсь, что Мотекусома тогда вспотел, как мы, хотя на нем было две мантии — черная и голубая, обе расшитые изображениями черепов и прочих символов смерти, своего рода напоминание о том, что даже Чтимый Глашатай должен когда-нибудь умереть. Сомневаюсь, чтобы Мотекусома вообще когда-нибудь потел. Конечно, я никогда в жизни не дотрагивался пальцами до его кожи, но она всегда казалась холодной и сухой.
— С этого дня, владыка, — гнул свое жрец, — ты должен стать раскидистым тенистым древом, дабы великое множество людей смогло укрыться под твоей сенью и опереться на мощь твоего ствола.
Хотя событие было, безусловно, торжественным и достаточно впечатляющим, оно, наверное, слегка уступало в этом отношении другим таким же церемониям, хотя сам я за свою жизнь присутствовал только на одной из них. В отличие от Ашаякатля, Тисока или Ауицотля Мотекусома был просто утвержден в должности, которую он если не формально, то фактически занимал последние два года.
— Отныне, владыка, — продолжал жрец, — ты должен справедливо править своим народом и быть его защитником. Ты должен поправлять оступившихся и карать неисправимых. Ты должен последовательно и неукоснительно вести необходимые для блага Мешико войны. Ты должен внимать пожеланиям богов, дабы их храмы и жрецы не испытывали недостатка в дарах и жертвоприношениях. И тогда боги одарят тебя и твой народ благословением, ниспослав тебе великую славу, а Мешико — благоденствие и процветание.
С того места, где я стоял, казалось, будто мягко колыхавшиеся знамена из перьев, в море
