Ацтек. Том 2. Поверженные боги

тому, что мы сочли священной реликвией, столь высокие почести. И главное, он мог воспрепятствовать тому, чтобы мы выставили себя на посмешище, столь поспешно и ошибочно доложив о своих скоропалительных выводах в Рим.

Но нет! Сей презренный ацтек, несомненно, наблюдал за всей этой суматохой с ликованием и тайным злорадством, он не вымолвил ни слова, чтобы отвратить нас от беспричинной радости и открыть нам истину. Мы узнали ее лишь из очередной порции его россказней, увы, слишком поздно для того, чтобы исправить ошибку, тем паче что и там он лишь походя упоминает о действительном происхождении поминавшихся облаток из Тулы. Разумеется, мы испытываем скорбь и боль при мысли о том, как высшие иерархи нашей Святой Церкви в Риме воспримут тот факт, что нас сделали жертвой нечестивой мистификации. Но еще более мы сокрушаемся из-за того, что в своем продиктованном нам лучшими побуждениями стремлении уведомить Конгрегацию о находке мы, по-видимому, дали повод заподозрить в подобной же недальновидности и нашего безмерно почитаемого государя, императора и короля.

Мы молим и надеемся, что Ваше Величество сочтет уместным возложить вину за произошедшее на истинного его виновника, а именно на злокозненного и коварного индейца, чье молчание, как теперь стало очевидно, может быть столь же возмутительным, как и некоторые из его высказываний. (На следующих страницах, если Ваше Величество снизойдет до их чтения, Вы. увидите, что сей нечестивец использует благородный кастильский язык как предлог для произнесения слов, каковые никогда прежде не оскверняли слух ни одного другого епископа!)

Может быть, наш суверен заметит, что, бесстыдно выставив на осмеяние викария Вашего Величества, это существо тем самым также подвергает насмешкам и самого всемогущего государя, причем делает это умышленно. Очень надеюсь, что хотя бы после этого Ваше Величество соблаговолит отказаться от услуг сего никчемного старого дикаря, чье нежелательное присутствие и нездоровые откровения мы терпим уже более полутора лет.

Мы приносим глубочайшие извинения по поводу краткости, равно как, возможно, и некоторой резкости и сумбурности этого послания, однако надеемся, что наше искреннее и глубокое огорчение послужит тому в глазах Вашего Величества достаточным извинением. Пусть же сияние благодати и добродетели, исходящей от Вашего Лучезарного Величества, продолжит и впредь освещать наш грешный мир, о чем неустанно молит Всевышнего верный (хотя и оступившийся) капеллан Вашего Священного Императорского Католического Величества

Хуан де Сумаррага (в чем и подписывается собственноручно).

UNDECIMA PARS[18]

Аййо! Его преосвященство столь долгое время совершенно не интересовался моим рассказом, а теперь вновь соблаговолил к нам присоединиться. Осмелюсь предположить, что знаю причину. Речь сегодня пойдет об этих новоприбывших богах, а боги — это ведь как раз то, что в первую очередь должно заинтересовать служителя Церкви. Для меня, господин епископ, ваше присутствие большая честь, и, чтобы не занимать слишком много драгоценного времени вашего преосвященства, я ускорю свой рассказ о встрече с этими богами. Позволю себе лишь слегка отклониться от темы, упомянув о случившейся по дороге встрече с особой вроде бы малозначительной, но которую, как оказалось впоследствии, не стоило недооценивать.

Я покинул Теночтитлан уже на следующий день после моего возвращения туда, и покинул его с помпой. Поскольку наводящая страх дымящаяся звезда не была видна в дневное время, улицы заполонили толпы зевак, глазевших на мое торжественное отбытие.

На мне был шлем со свирепым клювом, отделанные оперением доспехи благородного воителя-Орла, а в руке щит с символами моего имени. Однако сразу по пересечении дамбы я доверил все эти регалии рабу, который уже нес мой флаг, а сам надел одежду попроще, поудобнее и более подходящую для путешествия. Впоследствии я облачался в свой пышный наряд, лишь приближаясь к более или менее значительному населенному пункту, когда хотел произвести впечатление на местного правителя.

Юй-тлатоани предоставил мне позолоченные, инкрустированные самоцветами носилки, на которых меня несли, когда я уставал от ходьбы, и еще одни, полные даров, каковые предстояло преподнести богам. Если, конечно, они окажутся богами и в этом случае не погнушаются подобными подношениями. Помимо носильщиков, которые несли не только носилки, но и необходимый запас провизии, меня сопровождал внушительный отряд самых крепких и рослых, весьма грозно выглядевших придворных стражников, великолепно вооруженных и снаряженных.

Вряд ли мне стоит пояснять, что никакие разбойники или грабители не представляли для такой процессии ни малейшей угрозы, равно как и описывать почет и гостеприимство, с какими нас принимали, привечали и угощали во всех расположенных вдоль нашего пути поселениях. Я расскажу только о том, что случилось, когда мы остановились на ночь в торговом городишке Коацакоалькосе, стоявшем на северном побережье узенького перешейка между двумя большими морями.

Мы прибыли туда перед самым закатом и потому не направились прямо в центр, чтобы нас разместили как почетных гостей, а просто разбили лагерь в поле, где точно так же останавливались и другие припозднившиеся путники. Рядом с нами расположился на ночлег караван работорговца, который вел на рынок изрядное количество мужчин, женщин и детей. После того как наша компания поужинала, я заглянул в лагерь рабов, отчасти надеясь найти замену своему покойному слуге Звездному Певцу и полагая, что смогу выгадать, если куплю одного из мужчин прямо сейчас, а не завтра, когда их выставят на торги на городском рынке.

Почтека сказал мне, что набрал свое человеческое стадо, приобретая по одному-два человека на материке у таких племен ольмеков, как коатликамаки и капильки. Его рабы мужского пола были связкой в буквальном смысле этого слова, ибо все они передвигались, отдыхали, ели и даже спали, связанные длинной веревкой, пропущенной через проткнутые носовые перегородки. Женщины и девочки, однако, передвигались свободно, занимаясь работой по обустройству лагеря: разведением костров, приготовлением пищи, принесением воды, сбором валежника и тому подобным. Когда я праздно прогуливался, присматриваясь к товару, одна молоденькая девушка с кувшином и тыквенным черпаком робко подошла ко мне и нежным голоском спросила:

— Не угодно ли благородному воителю-Орлу освежиться прохладной водой? На дальней стороне поля есть чистая река, текущая к морю, и я набрала воды достаточно давно, чтобы вся взвесь осела.

Попивая воду маленькими глоточками, я поверх тыквы рассматривал девушку. Она явно происходила из глухомани: невысокая, худенькая, не очень чистая, одетая в грубый, длиной до колен балахон из мешковины. Но черты ее лица были не слишком грубыми, а кожа — не слишком темной, так что в известном смысле ее можно было даже назвать хорошенькой. В отличие от подавляющего большинства своих соплеменниц она не жевала циктли и, очевидно, оказалась не настолько невежественной, как можно было ожидать.

— Ты обратилась ко мне на науатль, — сказал я. — Где ты научилась на нем говорить?

— Когда тебя без конца продают и покупают, — печально ответила девушка, — поневоле выучишь разные языки. Приходится перебираться с места на место, а это дает своего рода образование. Языком моего детства, мой господин, был коатликамак, но потом я выучила несколько диалектов майя и торговый язык науатль.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Ке-Малинали, мой господин.

— Первая Травка? Но ведь это лишь календарная дата, а значит, только половина имени.

— Да! — Она трагически вздохнула. — Даже дети, родившиеся от рабов, получают, когда им исполняется семь лет, личное имя, но мне его так и не дали. Я хуже рабыни, рожденной от рабов, господин благородный воитель. Я сирота от рождения.

И она объяснила, что ее мать, проститутка из племени коатликамаков, забеременела от кого-то из многочисленных пользовавшихся ею мужчин. Она родила дитя в поле, с той же легкостью, с какой