воспроизвожу те слова, которые не раз повторил в тот день невежественный тотонак.
Потом гости настоятельно расспрашивали Пацинко обо всем, касающемся его земли и его подданных. Какого бога почитают он и его народ? Много ли в этих краях золота? Кт° он сам — император, король или наместник?
Пацинко, хотя и весьма растерялся от такого множества незнакомых понятий, отвечал в меру своего разумения. Из многочисленных существующих богов он и его народ признают верховным и почитают более всех Тескатлипоку. Сам он является правителем всех тотонаков, но подвластен владыкам трех более могущественных народов. Самый сильный и богатый из этих народов — мешикатль; им правит Чтимый Глашатай Мешико Мотекусома. Пацинко не скрыл, что пятеро представителей казначейства Теночтитлана как раз находятся в Семпоале, поскольку прибыли проверить список товаров, которые тотонакам предстоит отдать в этом году Мешико в качестве дани.
— Я хотел бы знать, — неожиданно произнес один из старейшин Совета, — как происходил этот разговор? Мы слышали, будто кто-то из белых людей говорит на языке майя, но ведь ни один из тотонаков не знает никаких языков, кроме своего собственного и науатль…
Гонец на мгновение замялся, а потом откашлялся и начал заново:
— В день Восьмого Аллигатора, господин Глашатай…
Мотекусома бросил на прервавшего гонца старейшину раздраженный взгляд и сквозь зубы процедил:
— Теперь мы, пожалуй, все здесь умрем от старости, прежде чем этот остолоп доберется до конца рассказа.
Тотонак снова прокашлялся:
— В день Восьмого Аллигатора…
Присутствующие просто изнывали от досады и нетерпения, пока гонец пересказывал все с самого начала, добираясь до новых сведений. Зато сведения эти оказались столь важными, что стоили нашего ожидания.
Пацинко сказал белым людям, что пятеро надменных мешикатль — сборщиков дани для Мотекусомы весьма разгневаны на него за то, что он пригласил к себе чужеземцев, не Испросив предварительно разрешения у их Чтимого Глашатая. Вследствие чего тотонакам пришлось добавить к требуемой дани десять своих юношей и десять молоденьких девственниц. Вместе с ванилью и прочим их отправят в Теночтитлан, где впоследствии принесут в жертву местным богам.
Услышав это, вождь белых людей выразил негодование и потребовал от Пацинко, чтобы тот не только не посылал в Мешико дань, но и взял всех пятерых мешикатль под стражу и посадил в заточение. Когда же Пацинко весьма неохотно приставил к представителям могущественного Мотекусомы караул, белый вождь пообещал, что его белые солдаты в случае чего защитят тотонаков.
Хоть и потея от страха, Пацинко все же отдал соответствующий приказ, и, по словам гонца, накануне своего отбытия в Теночтитлан он видел всех пятерых сборщиков дани посаженными в тесную клетку из связанных лианами деревянных прутьев. Их нарядные накидки из перьев взъерошились и топорщились, придавая мешикатль сходство с подготовленными к отправке на рынок птицами, а в головах их, надо полагать, царила не меньшая растерянность.
— Это возмутительно! — вскричал Мотекусома, забывшись. — Чужеземцев можно извинить лишь тем, что они не знают наших законов о дани. Но каков этот безмозглый Пацинко! — Тут правитель вскочил с трона и погрозил кулаком говорившему тотонаку. — Пятеро моих людей подверглись столь оскорбительному обращению, а ты рассказываешь мне об этом как ни в чем не бывало! Клянусь богами, я велю скормить тебя заживо большим котам в зверинце, если твои следующие слова не объяснят и не извинят безумную измену Пацинко!
Гонец сглотнул, глаза его выкатились, и… он завел свою песню с самого начала:
— В день Восьмого Аллигатора…
— Аййа, оуйа! — взревел Мотекусома. — Умолкни! — Он опустился на трон и в отчаянии закрыл лицо руками. — Я забираю назад свою угрозу. Ни одна уважающая себя кошка не станет пожирать столь никчемную и безмозглую тварь.
Один из старейшин Совета дипломатично решил слегка разрядить обстановку и приказал говорить другому гонцу.
Хот немедленно, явно не понимая многих заученных слов, принялся тараторить на смеси нескольких языков. Очевидно, он лично присутствовал хотя бы на одной встрече с заморскими гостями и теперь повторял все, что на этой встрече обсуждалось. Было также очевидно, что белый вождь говорил на испанском языке, после чего другой гость переводил его слова на майя, а затем они переводились еще и на науатль, становясь доступными пониманию Пацинко. В свою очередь ответы вождя тотонаков по той же цепочке доводились до белого вождя.
— Хорошо, что ты здесь, Микстли, — сказал мне Мотекусома. — Его науатль не слишком разборчив, но при многократном повторении мы можем понять, что к чему. Что же касается других языков, тут вся надежда на тебя.
Мне бы очень хотелось похвастаться быстрым, бойким переводом, но, по правде говоря, из сумбура слов я понял немногим больше, чем все остальные. Посланец тотонаков говорил с чудовищным акцентом, да и сам его правитель не слишком хорошо владел науатль. Язык этот был для него неродным и использовался не в повседневной жизни, а лишь в дипломатии и торговле.
К тому же диалект майя, на который переводилась беседа, был диалектом племени ксайю. Я владел им неплохо, но этого никак нельзя было сказать про белого переводчика. Да и до беглого владения испанским мне в ту пору было, конечно, далеко. Осложняло задачу также и употребление таких слов, как «император» или «вице-король», соответствие которым было затруднительно найти и на майя, и на науатль, а потому они повторялись при каждом новом пересказе без перевода, на попугайный манер. Не без смущения мне пришлось признаться Мотекусоме в возникших затруднениях:
— Возможно, мой господин, прослушав достаточно много повторений, я и мог бы извлечь какой-то смысл. Но прямо сейчас я могу сказать тебе только одно: белые люди наиболее часто повторяют слово «кортес».
— Ты разобрал одно лишь слово? — проворчал Мотекусома.
— Возможно, в искаженном пересказе этого человека так звучит испанское слово «куртуазно», то есть учтиво, любезно, доброжелательно.
Мотекусома слегка приободрился и сказал:
— Что ж, если чужеземцы постоянно вспоминают об учтивости и любезности, это не так уж плохо.
Я предусмотрительно воздержался от напоминания о том, что с ольмеками испанцы любезностей не разводили.
Угрюмо поразмыслив некоторое время, Мотекусома велел мне и своему брату, военачальнику Куитлауаку, отвести гонцов в другое место и прослушать все, что те затвердили, столько раз, сколько это будет необходимо, чтобы свести их пространные речи к связному отчету о произошедшем в стране тотонаков. С этой целью мы отправились ко мне домой, где под приглядом кормившей и поившей нас все это время Бью несколько дней вновь и вновь выслушивали сумбурное повествование. Один гонец пересказывал, раз за разом, послание, которое было поручено ему Пацинко, остальные же трое, тоже раз за разом, повторяли бездумно затверженные ими слова, звучавшие при встречах вождя тотонаков с белыми гостями. Куитлауак сосредоточил свое внимание на той части разговора, которая звучала на науатль, а я взял на себя ксайю и испанский. В конце концов головы наши пошли кругом, и мы уже мало что соображали, однако нам удалось-таки извлечь из этой околесицы некую суть, которую я тут же запечатлел на бумаге в символах.
Мы с Куитлауаком поняли, что дело обстояло следующим образом. Белые люди заявили, что возмущены тем, что тотонакам, как и другим народам, приходится жить в страхе перед «чужеземным» правителем Мотекусомой и повиноваться ему, а потому они готовы послать своих непобедимых воинов с их грозным невиданным оружием на помощь тотонакам, равно как и любому другому племени, которое пожелает освободиться от тирании Мешико. Сделают они это, правда, при одном условии: эти народы должны принести клятву верности куда более могущественному чужеземному правителю, королю Карлосу
