Кто помнит о море

более всего на свете опасался привлечь к себе нечаянно внимание. Повернуть обратно? Это как раз то, чего ни в коем случае не следовало делать. Через несколько минут началось какое-то движение, появились чьи-то платья. Лиц я не различал. Они открыли дверцы, тут же заработали моторы, и машины тронулись. Любопытные разошлись, улица приняла свой обычный вид. Я все еще стоял на месте и как бы заново проживал только что происходившую на моих глазах сцену. Войти в дом казалось мне столь же немыслимо, как немыслимо было недавнее бегство. Я воображал, что эти женщины привезли Нафису, подобно тем, другим, которые когда-то в таком же необычном автомобиле привезли ее в день нашей свадьбы. «Только бы все это кончилось, и лучше бы уже наступило завтра, а еще лучше — прошла бы целая неделя», — высказал я вслух свои мысли.

Где-то по соседству послышался рев осла, мимо проносились машины, велосипеды, улица очнулась от своего оцепенения, И я решил: надо войти — и вошел. Как только я появился во дворе, навстречу мне бросилась Зулейха. Она со смехом рассказала мне, что за мной приезжали от какого-то Османа Самеда, но, не застав меня дома, эти люди уехали, не назвавшись и не оставив своего адреса. И снова, пока она все это рассказывала, я, затаив дыхание, обливался холодным потом. Я надеялся на чудо… и вот оно свершилось.

Что мне было сказать этой женщине? Да и зачем? Ничего не придумав, я бегом бросился на улицу.

Все окружающие предметы, лица, фасады домов, их окна, лавки, даже автомобили, старьевщик, толкавший свою тележку, — все изображали притворное спокойствие. Надо подумать и главное не терять голову. Море могло бы помочь мне, но как отыскать его? Сейчас никак нельзя, ночь еще не настала. Придется все облазить. А если они вернутся в мое отсутствие? — подумал я, но тут же отбросил эту мысль: второй раз они не придут. Я пустился бегом по четко очерченным, прямым как стрела улицам, заранее зная, что не смогу отыскать их следов, и все-таки не унимался: так я ненавидел город, который держал меня в плену вместе с сотнями тысяч других, заживо погребенных в его стенах, Я обошел все улицы по нескольку раз и, ничего не найдя, вернулся домой. Дом тоже дышал спокойствием. Но стоило мне переступить порог, как кровавый ручеек, как будто и не заметив меня, вновь заструился, а стены стали исходить протяжным криком. Вскоре я понял причину этих стонов: кровь поднималась вверх по перегородкам. Из глаз моих хлынули слезы. В этот момент сбежались жильцы. Я старался скрыть от них свои слезы. Не теряя времени, они принялись петь, окружив меня плотным кольцом, обнимали, целовали меня, словно в день моей свадьбы. А уж что было потом! Они устроили настоящее свадебное пиршество, весь дом принимал в нем участие, подали роскошный обед; соседи, отбросив привычную сдержанность, дали волю своей неуемной радости, пустились в пляс. Разделяя их веселье, я думал про себя: «Это и есть конец».

И вот снова спускается ночь, и снова я стою у моря один. Оно безмолвно и недвижимо в этот вечер, но неясное пламя, что вздрагивает на его волнах, говорит как будто яснее, чем обычно: «Я иду, я иду». С нетерпением жду его и задаюсь вопросом, сумеет ли этот мир достойно принять его? И надо ли его дожидаться здесь, или лучше спуститься в подземный город? Успеет ли оно появиться раньше, чем я спущусь?

Надо обязательно повидать Османа Самеда, иначе я буду просто никчемным человеком; быть может, это бесплодное созерцание — пустой обман; недаром же другие ушли созидать город у нас под ногами, ведь это не просто прихоть. А в самом городе тем временем новые сооружения непрестанно взрываются, посылая нам и ночью и днем свое горячее дыхание. Вызывающе надменные, они несут с собой смерть, сметая все на своем пути. Сколько людей погребено под ними или уничтожено жаром, излучаемым их стенами! Бесчисленное множество. И это не считая тех, кого выставляют напоказ над их крышами с каждым восходом солнца. Я гляжу на людей, которые ходят, работают, обмениваются рукопожатиями, и не понимаю, почему мы все еще здесь, в то время как где-то под землей существует другой, более надежный город. Конечно, знать это — мало, надо еще иметь возможность проникнуть туда. Так пускай каждый из нас в таком случае приложит старания, вместо того чтобы растрачивать попусту свои силы на это бессмысленное существование. Хотя бы ради того, чтобы вырваться из сетей соучастия, раскинутых собственными нашими стенами, которые с остервенением преследуют нас и как бы ненароком выталкивают население под надзор новых сооружений.

Спустилась ночь; я выхожу из дома, иду на встречу с морем. Эта ночь, возможно, будет последней. Неподвижное море подстерегает меня в самом конце улицы. Потом вдруг взывает ко мне и начинает преследовать меня, окружая и сбивая с пути хитросплетением улиц. Оно то разговаривает со мной, а то вдруг смеется, меняя свой облик непрестанно. Всю ночь я буду бродить по этому городу, а потом там, под землей, и оно будет следовать за мной по пятам.

Всю ночь я бродил.

Всю ночь я бродил. И теперь, дойдя до ворот того или другого города, я забываю о море, как забываю о времени: а оно, умиротворенное, несет где-то в глубине на своих волнах огненное кольцо — свет, растущий по мере того, как расширяется пространство, окутанное молчанием ночного сумрака, созвездие, которое грезит, излучая свет, оборачиваясь то пламенем, то женщиной. И вскоре на морской арене образуется иной круг, воздух очищается и начинает полыхать, и вот из центра этого пламенного круга поднимается роза Нафисы.

Силясь не потерять сознания, я долго смотрю на нее. И когда мои измученные бессонницей веки смыкаются, первые лучи солнца рассекают белесый утренний туман.

* * *

Уже две недели о море нет никаких вестей… Словно его никогда и не было. От засухи, которую поддерживает огонь новых сооружений, город совсем затвердел, того и гляди растрескается. Некоторые утверждают, что море еще вернется. Но кто это знает наверное? Остается только ждать… Ждать, ждать, несмотря на то, что новые сооружения дымят, гремят, свистят у наших дверей, над нашими головами, несмотря на то, что дышать становится все труднее, что одежда затвердевает на наших телах, что наши руки, наши глаза постепенно умирают, изнашиваясь потихоньку, — ждать, несмотря ни на что. Огонь с жадностью пожирает стены города (порыжелые и пожелтелые на фоне синей пустоты), так что долго ему не протянуть.

Зато ириасы возвратились. Они летают плотными стаями и порою образуют в небе огромные колеса безупречной формы. Посланий нам они больше не приносят. Долгое время мы сносили их насмешки, теперь же кроме жестокой расправы ждать от них нечего.

С яростью набрасываются они на город, лишая нас остатков воздуха. Какие же они злые! Вскоре, однако, им придется атаковать вместо нас камни; чувства наши притупляются, и мы уже почти не отдаем себе отчета в том, что творится вокруг. «Надо покончить со всем этим», — говорю я себе без особой убежденности. Покончить? Образовалась щель, которая в конце концов поглотит все.

Два дня назад я, думая о чем-то другом, рассеянно спросил Мамию:

— Что нам делать?

— Все разрушить до основания.

У меня дух захватило. Она ласково глядела мне прямо в глаза, видимо, верила в доблесть разрушения. И тут я понял, что все мы и каждый из нас в отдельности живем в обреченном на гибель мире. Самым забавным было то, что она глубоко верила в свои слова, и потому говорила без малейшего колебания. Она не отрывала от меня испытующего взгляда, исполненного нечеловеческой мысли.

— Ты сама смогла бы это сделать?

— Конечно.

Тем и закончился наш разговор, вернее — я отказался продолжать его. Между мной и Мамией выросла стена.

Теперь уже никто не говорит о море. С наступлением ночи я выхожу, всякий раз надеясь встретиться с ним на углу улицы, но город остается мертвым, он весь изъеден дырами и трещинами. Я долго разгуливаю по улицам, затем возвращаюсь домой, никогда еще дом не казался мне таким молчаливым. Проворная ночь проникает в него и уходит прочь, когда ей вздумается, словно здесь никто уже не живет. Разве что иногда послышится чей-то голос, но слов разобрать невозможно. Не в силах вынести этого оцепенения, я снова иду бродить по улицам. Задолго до рассвета ириасы поднимают крик. Боже, до чего же они несносны, просто невыносимы! Напрасно я затыкаю себе уши — их вопли настигают меня повсюду.