поймаем че-нибудь? Ну не хочу я опять…
Его голос звучал почти умоляюще.
— Да что ты поймаешь, блин? — его товарищ сплюнул. — Как хочешь, а я подыхать не собираюсь. Кончится же это. Может, маму свою найду. В Барнауле она у меня.
— Ага, сынуля. Да расслабься, маманю твою давно… — коротышка провел рукой по горлу, — такие же ханурики как мы. А даже если жива… не обрадуется, встретив тебя, зуб даю.
Здоровяк ничего не сказал, окинув спутника злым взглядом.
— Вот доберемся до Алтая, найдем баб и нормальной жратвы, — мечтательно пробормотал он через пару минут.
— Хавчик важнее. Хотя тебе-то зачем? — поморщился маленький. — Ты уже подножный корм распробовал.
— Ага, и ты разок кушал. Чисто на пробу. Че, как говорят, «один раз — не водолаз»?
— Да пошел ты. У меня, между прочим, почти высшее образование, а я… Э-эх.
— Человечинку жрешь, — продолжил за него здоровый. — Да хоть два, Кирюха. А у меня ПТУ, я быдло, выходит. И чо? Ты дурью по клубам банчил, молодежь на иглу подсаживал, а я, простой рабочий парень, случайно загремел.
— Ну, подумаешь, другана на мессер поставил.
— Да не хотел я… Сам напоролся.
— Ага, пять раз подряд… А до этого девчонок возил на пустырь пачками, — коротышка сложил указательный и средний пальцы в кольцо и просунул туда указательный другой руки. — Да так зашугал, что ни одна не настучала.
— Да че, им просто понравилось. Телки сами… это… провоцируют. Одеваться не надо, чтоб сиськи видно было и копчик. Как вижу такую, сразу думаю, как бы она мне на коленки присела. Или наклонилась. Юбка коротенькая — это еще так. Вот джинсы или брючки… когда они обтягивают, да короткие, а там стринги. Или вообще, мля, ничего… — в уголке рта уголовника появилась слюна.
— Етить твою мать, ты о другом можешь? — сплюнул второй. — Сам тебя, мля, боюсь. Я вот когда не жрамши, о бабах даже думать не могу.
— Ладно, харэ базарить, давай печку расшевелим.
Минуту назад болтовня помешала им услышать шаги. Кто-то приближался к дому. Хотя, они могли бы и так их не уловить за воем ветра. Не было у них шансов услышать и звук взводимых курков, донесшийся с крыльца. Но если бы они прекратили разговор чуть раньше, то уловили бы скрип петель. Но они почувствовали только дуновение холодного воздуха из внезапно открывшейся двери.
Большой среагировал первым, даже успел поднять карабин и повернуться в нужную сторону, но ничего больше. Тот, кто пришел из темноты, нажал на спусковой крючок первым. Людоеда отбросило как тряпичную куклу.
Вспышка и грохот выстрела в полной темноте и тишине на секунду дезориентировали оставшегося в живых. Как в замедленной съемке, тот повернул голову и увидел, что его товарищ стоит, прислонившись спиной к стене, будто размышляя, можно ли жить с огромной раной в груди, из которой хлещет кровь. Это продолжалось от силы полсекунды, потом мужик сполз по обоям, оставив на стене красное пятно с вкраплениями перьев от пуховика, и, наконец, тяжело рухнул лицом вниз.
Коротышка замер от неожиданности. Выйди он из ступора раньше, кинулся бы в сторону, чтоб укрыться за кроватью, где имел бы шанс наделать в незнакомце дырок. Но мозг поздно справился с оцепенением.
— Стоять, — раздался хриплый голос. Негромкий и спокойный. — Ствол положи, а то уронишь.
В лицо ему ударил луч фонаря, в несколько раз более яркого, чем его собственный, заставив прикрыть глаза. Сквозь темные пятна на сетчатке он увидел человека. Тот стоял в дверном проеме, не спуская с него взгляда. Глаза его пристально смотрели из темных провалов обтянутого кожей черепа.
Уцелевший бандит медленно положил на пол карабин, который так и держал стволом вниз.
— К стене, — приказал незнакомец. — Нож положи и карманы выверни.
И снова тот подчинился беспрекословно. Пятясь, он косился на лежащее тело своего злосчастного компаньона, грудь которого превратилась в кровавый. Он знал, такое бывает от выстрела крупной дробью или картечью с близкого расстояния. В руках у вошедшего была двустволка, и почти наверняка в другом стволе ждал такой же гостинец.
Человек откашлялся. Из его горла вырвалось глухое ворчание, по интонации оно сошло бы за речь, но ни одного четкого слога не было произнесено, звуки больше походили на бормотание рассерженного зверя. Человек был бородат, но даже растительность на лице не скрывала ввалившихся щек и заострившегося подбородка. На худой длинной шее выступал, грозя проткнуть кожу, кадык. Впалая грудь, по-паучьи тонкие руки и ноги; кожа в слабом свете лампы казалась зеленоватой, но на самом деле должна была быть мертвенно-бледной.
Во всем облике не было бы ничего страшного и опасного, если бы не глаза. Даже двустволка, и та пугала меньше. Бандиту уже приходилось видеть такой взгляд, и ничего хорошего он не предвещал.
Человек-паук смотрел на него, не мигая.
— Ну, уроды… на часок выйти нельзя. Медом намазано?…
Ружье по-прежнему было направлено на незваного гостя. Хотя руки монстра чуть тряслись, держал он его уверенно.
— Так… — с видимым усилием выговорил он. — А теперь бери своего друга и тащи во двор. Мне тут мусора не надо. Харкает еще, верблюд. Скажи спасибо, что вылизывать не заставляю.
Не дожидаясь повторения, бывший наркодилер поволок тело, оставлявшее на полу кровавый след, как чудовищная малярная кисть. Когда они оказались в сенях перед раскуроченной дверью, хозяин чертыхнулся.
— А вы, мрази, стучать не пробовали?
Огибая дом, через двор шли две параллельных лыжни.
— Натоптали, суки… Кто же вас сюда звал, скажи?
Пленник понимал, что отвечать не нужно.
— Ты ведь не придешь больше, да? — спросил монстр, продолжая глядеть на него своим жутким взглядом; дуло ружья пока не отклонилось ни на градус.
— Нет, — Кириллу пришлось приложить все силы, чтоб голос звучал ровно.
— Не придешь, — подтвердил страшный человек. — Ну что, отпустить тебя? Только на хрена, скажи, мне удобрение у порога? — он пнул носком валенка труп. — Весна скоро, затухнет. Оттащи на улицу, и разбежимся.
У бандита отлегло от сердца. Что угодно, лишь бы поскорее отсюда.
На мгновение человек отвел ствол ружья. Снял шапку и вытер ладонью пот со лба. Кирилл заметил, что на голове его, как при лишае, виднелись проплешины. Он и не подумал воспользоваться моментом — кожей чувствовал, что это человек очень опасен.
В банде Бурого, с которой он и его ныне покойный приятель путешествовали полтора месяца, хватало живорезов. Они прошли через два десятка сел и деревень, слишком маленьких, чтоб организовать отпор, и разговор с жителями был короткий. Те, кого не убивали сразу, обычно самые крепкие мужчины, превращались в «оленей». Этих впрягали в сани, насиловали — женщины не выдерживали переходов, а оставаться на месте не давал недостаток корма — и, в конечном счете, забивали как скот.
Когда ватага уголовников не могла найти провизию, ее рацион состоял из того, что называли «суп с корешками». «Корешок», который отправлялся в котел, определялся жребием, но на практике туда попадали самые низкоранговые — петухи или черти. Брать у «обиженных» что-то из рук или дотрагиваться до них было западло, но трахать их или жрать воровские понятия не запрещали. Хотя к этому времени до понятий им было не больше дела, чем до писаных законов.
Но в этом волке-одиночке чувствовалось что-то другое. Он не смаковал чужую боль. Ему было просто на нее наплевать. Бывший толкач, заработавший на героине за три года на новую «Ауди», понял это. Он уже было снова схватил мертвеца за ноги, когда хозяин жестом остановил его.
