— тяжелые, распухшие. Тем не менее я не могу смолчать и во весь голос кричу им: «Мерзавцы! Вы священнослужителей зарезали, осквернили жертвенник их, и отныне нет здесь Бога!»
Еще той ночью я застелила соломой пол в развалинах, что остались от еврейского дома и, о чудо, маленькая охапка соломы преобразила эти руины. Теперь я часами сижу и читаю «Псалтырь». Чтение псалмов опьяняет меня, обостряет все мои чувства, и вскоре я ничего не вижу, кроме таинственной игры света.
Тем временем кончилось лето. Поля почернели, низкие облака стелились над полями. И я вдруг увидела евреев осени. Евреи осени были совсем особенными — одинокие, с длинными чемоданами в руках, шли они своей дорогой. Большинство из них были людьми высокого роста. Их можно было увидеть примостившимися под деревом или у колодца, а иногда — на деревенской околице. Они сидели и пристально вглядывались во все вокруг. Дети почему-то боялись их, а взрослые прогоняли, как прогоняют чужую лошадь.
Большую часть дня я провозку в разрушенном доме. Порою мне кажется, что вернулись мои далекие годы, и я слышу голос матери: «Где ты? Почему не гонишь коров на пастбище? Время позднее». Иногда я ничего не слышу, а только вижу: мать моя в коровнике, а отец у изгороди, присосался к бутылке, и холодная развратная улыбка блуждает по его лицу. А неподалеку от него — два его незаконных сына, какими я их однажды увидела: они теснятся на узкой телеге, два узника, возвращающиеся в тюрьму после тяжелого рабочего дня.
Осень становилась все ясней и прозрачней. Я постигла, что в мире больше нет евреев, и только во мне нашли они кратковременное убежище. Мысль эта наполнила меня внезапным страхом. Я вышла. По проселку, проходящему чуть выше, ехала телега, груженная сеном. Стоило крестьянам заметить меня, как замахали они руками и заорали:
— Вон она, вон чудовище!
Я вновь ощутила силу в руках и подняла голос:
— Злодеи! Подлецы! Среди вас жили древние священнослужители, хранители веры, красящие своими праздниками эти небеса. Среди вас жили торговцы, носившие в чемоданах своих благовония. Эти страдающие потомки Иисуса ходили среди нас, напоминая каждому, что есть истинная жизнь. Мы ненавидели их, и не было границ нашей ненависти. Пользуясь любой возможностью, мы постоянно обворовывали их. Мы жалили их. Мы избивали их. О, как мы любили бить их! А зимой мы охотились на них. И так — из века в век. Не было предела нашей ненависти. А теперь мы убили их. Извели под корень. Но знайте — нет в деревне человека, который мог бы сказать: «Не мои руки пролили эту кровь».
Долгими часами бродила я вдоль ручьев. Во время дождя укрывалась в развалинах. Это были еврейские дома, где все было разорено, но мне они виделись храмами. Мне был знаком в них каждый уголок. Иногда я вдруг находила подсвечник или кубок, который наполняли вином во время субботней трапезы, и эти ритуальные предметы пробуждали память о праздниках — Песах и Шавуот.
Так ходила я от одного разрушенного дома к другому. Истина представала предо мной во всей своей страшной наготе. Но именно здесь, среди этих чудом уцелевших предметов, евреи открылись мне той своей стороной, которой я никогда не видела: тайные служители Бога.
Только здесь пришла ко мне решимость, и я захотела принадлежать к этому тайному племени. «Примите меня, — просила я. — Я не знаю, достойна ли я такой милости. У меня нет никого на всем белом свете — только вы. Я ничего не прошу, никаких поблажек, ни здесь, ни в лучшем из миров, только бы быть близкой вам. С тех пор, как я встретилась с вами в первый раз, я полюбила вас. Я люблю вас такими, какие вы есть. Ни один из ваших повседневных обычаев не вызывает у меня неприятия, ни одно ваше движение. Я люблю ваши обычаи такими, какими они сложились, без желания изменить что-либо. Если мне будет дозволено пребывать среди вас, я буду в ладу с самой собой. Я умею варить, шить, убирать двор, приносить продукты с базара, я уже не молода, но могу исполнять любую работу, ведь вы меня знаете».
Настали холодные дни. Я много плакала. Подростки кричали мне со склонов холмов: «Вон она — чудовище!» Мне очень хотелось подняться туда и поколотить их, но я знала, что моим ногам уже не под силу добраться до них.
Однажды вечером, когда я сидела и читала псалмы, я увидела мальчишку, украдкой подбиравшегося к моему порогу. Не колеблясь, я схватила его:
— Ну что, злодей?
У него было наивное лицо пастуха с мелкими чертами.
— Я не виноват, — он трепыхался в моих руках.
— Зачем же ты кричал «чудовище»?
— Все кричали…
— Чтобы больше я не слышала ничего подобного, — сказала я, отшвырнув его.
Он замер на миг, пораженный тем, что вырвался из моих рук, отделавшись таким легким наказанием…
В ту же неделю пришли обильные осенние дожди.
Глава тридцать вторая
Я нашла неесколько листков бумаги и карандаш, и вот, я сижу и записываю слова — чтобы они осветили тьму, в которой я пребываю.
Я пишу ШАБАТ (суббота), повторяю и снова пишу ШАБАТ и — о чудо! — одно это слово обладает силой воссоздать не только тишину, но даже музыку Субботы. Поскольку в мире больше нет евреев, я сама для себя устраиваю Шабат каждую неделю. Я прогоняю дурные мысли, возглашаю пред лицом Господа Шабат и целый день я окутана Субботой, словно великолепной мантией.
На исходе Субботы я, к своему удивлению, чувствую легкую грусть, поднимающуюся из глубин души, и я знаю, что Царица Шабат, под крылом которой я нашла прибежище, собирается покинуть меня. Мне тяжело с ней расставаться, я выхожу на воздух и наблюдаю, как сменяется небесный караул: мягкий свет уходит и поглощается тьмой.
Потом я пишу ШАВУОТ (Пятидесятница) и тотчас ощущаю аромат зелени и молочных блюд. В праздник Шавуот настежь распахнуты двери дома, и теплый воздух струится в комнаты. В этот день дано было с небес Святое Учение, и Роза надевала платье в цветах, которое она носила только в праздник Шавуот.
Теперь я пишу ТИША БЭАВ.[5] Это — самый печальный изо всех дней. Люди избегают друг друга, словно Ангел Смерти преследует их. Биньямин ни с кем не разговаривает, лицо его мрачно, а Роза, скрючившись на полу, вслух читает Плач Иеремии и другие печальные стихи из Священного Писания. Это разрушение, которому нет предела, бедствие, которому нет конца, и только приход Мессии может все исправить.
А теперь я пишу: РОШЕШОНЕ, и ЙОМ КИПУР, и СУКОТ, и ХАНУКА, и ПУРИМ, и ТУ БИШВАТ, и ПЕСАХ.[6] И снова начинаю все сначала. Я пишу, и великий свет, сжавшись, превращается в слова, чтобы они воспламенили мою память. Я боюсь забвения. Нет больше в мире евреев, лишь немногое от них хранится в моей памяти, и я боюсь, что утратится и эта малость. Память моя слабеет, поэтому я не перестаю записывать: ТРЕЙФ, ТУМ'А, АРЕЛЬ, НЕРОТ ШАБАТ, ЙОМ КИПУР, НЕИЛА, ХАРОСЕТ, ТИКУН ХАЦОТ, СЛИХОТ, ШАБАТ НАХАМУ, СЕУДА МАФСЕКЕТ, КОЛ НИДРЕЙ.[7] Я пишу большими буквами, и множество жизней втиснуты под оболочку этих слов, потому что я боюсь за свою память. Человек может легко утратить ее в этой зеленой пустыне. Все эти годы я вела войну с забвением. Теперь же я чувствую, что больше мне не выстоять, и поэтому без устали записываю и записываю.
… Вечером дети возвращаются из школы, которая называется ХЕДЕР. В руках у них маленькие фонарики, и на белом снегу они видятся мне двумя ангелами. Еще немного, я сниму с них пальтишки, и они вознесутся ввысь. Отец спрашивает их что-то из Пятикнижия, а я не понимаю ни единого слова. «Что сказал РАШИ?[8]» — повторяет отец свой вопрос. Ему отвечает Авраам, отвечает длинно, но, по-видимому, правильно. Отец очень доволен., но своего удовлетворения не
