— Тут ты прав. Не меня тебе нужно страшиться, конунг. А того, о ком ты сейчас и не упомнишь. И не о лице тебе надлежит беспокоиться, а о заднице. Примерно так же, как и я сейчас крайне обеспокоен участью своего зада, что остался в доме у колдуньи с Утиного утеса.
— Для чего же я стану переживать за собственную задницу?
— Это я для красного словца, — сказал Локи. — Хотя чует мое сердце, скоро тот меч, которым ты так любишь размахивать, запросто может оказаться в твоей собственной заднице... Да и ноги, что растут у тебя из той же самой задницы, очень бы пригодились, чтобы дать деру из этих мест.
— Хорошо, что ты, сам того не ведая, указал мне верный путь, — усмехнулся Вальдимар конунг. — Еще до заката солнца я доберусь до Утиного утеса и расправлюсь с колдуньей.
— Ах, я такой глупый! — воскликнул Локи. — Ах, я разболтал самую сокровенную тайну! — И он снова загоготал. — Да только ты, конунг, легко отнимешь у меня первенство в скудоумии, если разбудишь своих людей и отправишься туда, куда тебе не следует.
— Зачем тогда ты мне выдал жилище колдуньи?
— Потому что так получится веселее. Я уже мечтаю, чтобы ты приступил к воплощению своей угрозы! Ведь ты даже представить себе не можешь, конунг, во что ты окунешься с головой, едва только покинешь двор Ульвхедина Пустого Мешка. Ты, конунг, споткнешься о каждый камень в этой долине.
— Ничего, я поеду верхом.
— У слафов есть пословица: у коня четыре ноги, но он спотыкается.
— Подковы у них плохие, — сказал Вальдимар конунг. — Или дороги никуда не годятся. Но, скорее всего, и то, и другое, и третье.
— А что же третье?
— А то, что дураки они все, коль не могут ни коня толком подковать, ни дорогу проложить.
— Жив ли твой отец, конунг?
— Отправился пировать в небесные чертоги еще до того, как я убил первого врага.
— А вот мой до сих пор коптит небеса своим костерком и тягает подружек-великанш при любом удобном случае.
— Так ты родом из великанов?! — изумился Вальдимар конунг.
— Разве не заметно? — нахмурился Локи.
— По тебея не скажешь. Однако же потому отец твой, должно быть, все еще крепок телом и здрав рассудком, что убивал всех своих врагов и крыл всех своих женщин.
— Нет, не потому.
— А почему же?
— Он никогда не считал себя умнее всех.
— Тогда не будем откладывать в долгий ящик то, что можно сложить в дорожную сумку, — сказал Вальдимар конунг. И закричал зычным голосом, как в свою лучшую пору: — Эй, люди! Поднимайтесь, мы выступаем!
Пока его ратники протирали глаза, умывались из колоды с водой и подбирали оружие, Вальдимар конунг прошел в дом, где Ульвхедин Пустой Мешок сидел у окна и смотрел, как паук охотится на муху.
— Я должен отблагодарить тебя, старик, за гостеприимство, — сказал Вальдимар конунг. — Мясо было свежим, а брага — хмельной, как ей и положено.
— Чем же ты намерен расплатиться, конунг? — спросил Ульвхедин. — Какой монетой?
— В дороге я поиздержался, — сказал Вальдимар конунг. — Но немного железа для тебя все же я припас.
С этими словами он пронзил Ульвхедина Пустого Мешка своим мечом. И тот умер, успев спросить только:
— Что тебя задержало в пути, моя хромая овца?
И лицо его при этом было счастливым.
— Вот такие люди здесь живут! — поразился Вальдимар конунг, вытирая меч стариковским фартуком. — Даже в смертную минуту не упустят оскорбить гостя. Разве сходен я хотя бы в чем-то с овцой, да еще с хромой?!
— Еще и как сходен, — сказал Локи. — Вы словно брат и сестра.
Со смертью Ульвхедина Пустого Мешка заканчивается история о том, как бражничали на его дворе ирландские ратники.
12
Ранним утром Бьярки вышел из хижины Хейд Босоногой на Утином утесе и увидел, что все вокруг изменилось.
Поэтому он постоял-постоял на перепутье, а после вернулся к хижине Хейд Босоногой и постучался в дверь.
И его впустили.
— Входи, Медвежонок, — сказал Локи.
— Что ты тут делаешь? — спросил Бьярки потрясенио. — Разве ты не занят тем, что исполняешь Веление? И куда подевалась Хейд Босоногая?
— Она нам пока не понадобится, — ответил Локи. — И я услал ее по делам. А вот ты мне нужен здесь и сейчас. Так что проходи к очагу и устраивайся поудобнее, нам предстоит длинный день. Хочешь выпить браги?
— Не хочу, — сказал Бьярки, который и впрямь не слишком был охотлив до любимого напитка бьёрндальцев.
— А ведь придется, — промолвил Локи. — Потому что скоро тут заварится такая похлебка, что лучше тебе оказаться посреди нее пьяным, чем трезвым.
Ранним утром человек по имени Хрейн Тёртый сидел в своем доме за столом, пил вместе с человеком по имени Хродкетиль Зеленый и рассуждал о числе «тринадцать». Кроме них, в пиршестве больше никто не участвовал, если не брать в расчет жену хозяина по имени Мимра-бьярмка, которая прислуживала гостю и временами корила хозяина, а большую часть времени проводила на дворе, да еще какого-то приблудного аса, который бесстыдно врал, что его зовут Локи.
— Не люблю я число «тринадцать», — сказал Хрейн Тёртый и выпил чистой ключевой воды из ковша.
— А за что же ты его не любишь? — спросил Хродкетиль Зеленый.
— Даже и не знаю, как ответить, — сказал Хрейн Тёртый. — Только не лежит у меня к нему душа, и все тут. Как сосчитаю до тринадцати, так всегда и жду какого-нибудь подвоха.
— Выпей-ка лучше браги, — сказал Локи.
— Нет, не хочу, — сказал Хрейн Тёртый. — Я уже выпил с утра двенадцать ковшей браги. А теперь боюсь, что тринадцатый ковш вдруг встанет мне поперек горла.
— Пока что виса, которую ты сочинил про Оттеля и Откеля, стала поперек горла этой неразлучной парочке, — напомнил Хродкетиль Зеленый. — Ты должен помнить, что еще вчера они приходили с тем, чтобы убить тебя и разорить твой дом.
— Должен, — сказал Хрейн Тёртый, — но не помню. Знаю обо всем только со слов своей бьярмской женушки, не к столу будь помянута. Столько шуму из-за одной неправильной висы! Вон даже мой щит обглодали, как будто в доме совсем ничего нет съестного. Я и сам уже не рад, что она слетела с моего языка. Но не потому, что так уж боюсь одного берсерка и одного дуралея. А потому, что негоже начать дело да бросить, а то еще закончить, да криво.
— Так закончи дело, — сказал Локи.
— А как? — спросил Хрейн Тёртый.
— Твою вису продувает ветром, как недокрытую крышу. Вот и накрой ее последней строкой, чтоб не сквозило.
— И то верно, — согласился Хрейн Тёртый.
И он сказал вису:
