совсем окаменело.
— Не вижу я государя! — нагло объявил поп и поглядел царю в глаза. — Не могу узнать его ни в одеждах этих, ни в делах царских!
— Опомнись, Филипушка! — печально предостерёг попа государь.
Сказал бы государь — Серафим через миг рвал бы горло попу.
Но поп и ухом не повёл на предостережение.
— Все мы смертны, Иван Васильевич! — звучно, на весь храм с амвона произнёс он. — Помнить надо о суде Божьем!
Вот — лжа от попа! Сам про суд Божий говорит, а к помазаннику Божьему — одно презрение. Кто первый-то забывает о Боге?
— Не время ты выбрал напоминать! — милосердно укорил Иоанн.
— Знаю, государь, — согласился Филипп, — да боюсь, не дашь ты мне другого времени!
Серафим увидел, что государь встрепенулся, отгоняя усталость.
— Оглянись, чего ты с державой творишь? — загремел Филипп. — Все мы под твоим законом ходим, а ты и Божьего закона над собой иметь не хочешь!
Филипп и сам не ведал, откуда у него берётся такое красноречие.
— Я здесь бескровную жертву приношу, а за алтарём людская кровь рекой льётся!
Храм слушал Филиппа в ангельской тишине.
— Ты сам за грехи у Господа прощения просишь, но других и без греха казнишь!
Вся Москва знала то, о чём говорил Филипп. Знали все, кто был в храме. Но не правда была нужна. Нужен был пример служения правде словом. Нужно было само слово — как граница между светом и тьмой.
Серафим всё слышал — и ничего не понимал. Он не желал знать никаких иных слов, кроме царских. А разве должны быть чьи-то иные слова?.. Серафим хищно следил только за движениями Филиппа — за руками его, за губами. А смысл речи попа был Серафиму не важен.
Иоанн распростёр руки, показывая на опричников вокруг себя.
— Лучше, владыка, тебе заодно с нами быть, чем с боярами-изменниками! — предупредил Иоанн.
Серафиму показалось, что государь не грозит, а милостиво зовёт к себе заблудшего сына. Серафиму показалось, что государь раскинул руки, чтобы обнять своих слуг — и его в том числе. Серафим готов был прямо сейчас убить попа или умереть за государя.
— Я не про бояр говорю, а про твою душу! — напрямую ответил Филипп. — Я замолчу — так камни этого храма возопят!
Филиппу уже невыносимо было многомудрое лукавство царя. Вот и опять его горечь пастыря царь назвал боярским страхом. Сколько же можно? Неужто вот просто так, даже без Страшного суда, даже без Святого Писания, не понятно — нельзя резать людей! Нельзя душить правду! Нельзя забывать о державе и ждать Конца Света!
Иоанн отлично понял Филиппа — и это было самым страшным разочарованием. Опять про кровопийство, про невинных, про душу? Опять Федька пытается объяснить его сложность простыми, как поленья, вещами! Не дал Бог ума постигнуть — так не лезь судить! Не умаляй чужого творения своими мужичьими, посконными мыслями!
Федька должен замолчать! Не потому, что сеет смуту. Не потому, что обличает. Плевал на это Иоанн. Федька должен замолчать, потому что он не способен увидеть в Иоанне отваги разрушать старые миры и дара созидать новые. Он оскорбляет Иоанна-творца, Иоанна-Исуса.
— Речено в Откровении, — как и Филипп, загремел Иоанн, — «се, гряду скоро, держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего»!
— Что мне венец, если совесть обуглена? — Филипп на амвоне захрипел, будто бес, облитый святой водой. — Миру погибель только от твоего окаянства придёт! В чём слава твоя, государь? Ты всему свету показал, что ад мы несём в себе!
«Ад мы несём в себе!» Какова гордыня! Разве Федька может вообразить себе ад страшнее, чем парилка в бане по-чёрному? Только от гордыни своей он гневит государя! Доиграется! Это ведь ему, митрополиту, надлежит быть смиренным и терпеливым, а не государю. Для государя гнев — как бич для погонщика, как меч для воина.
— Ещё слово — и живьём сожгу! — взвизгнул Иоанн.
Филипп на миг задохнулся, обводя взглядом людей в соборе. Все смотрели на него — и никто ему не верил. Если бы верили, Филипп увидел бы это по лицам. А на лицах был один лишь страх.
— Христос с нами, кого убоимся?! — воззвал Филипп.
Он выкрикнул это на весь храм, надсаживая грудь. Его крик кубарем заметался под арками и сводами собора. Но все неубоявшиеся здесь были только бестелесными образами на стенах.
— Низлагаю тебя, крамольник! — завопил Иоанн. И вмиг ему наконец-то стало легко и свободно, — Нет больше у меня митрополита!
Может, государь и не посмел бы натравить опричников на Филиппа. Но Серафим, как пёс, сорвавшийся с привязи, сам наконец-то ринулся на амвон и с наслаждением ударил попа кулаком в скулу.
Филипп повалился. Собор ахнул. А другие опричники уже лезли на амвон бить и пинать поверженного митрополита.
Ватага опричников бежала по улочкам деревянной Москвы, как свора бесов. Опричники свистели, вопили, улюлюкали, кукарекали, визжали. Встречные ездоки разворачивали повозки и неслись прочь. Прохожие шарахались в стороны. За заборами взахлёб лаяли псы.
В гуще опричной ватаги близнецы Очины, Вассиан и Серафим за оглобли тащили по лужам дровни- волокушу. В дровнях лицом вниз лежал Филипп в изодранной рясе.
Рядом с дровнями и позади дровней скакали конные кромешники. В руках они держали длинные мётлы — хлестали ими Филиппа по спине и замахивали на уличной грязи след от дровней митрополита.
Серафим бежал с оглоблей под мышкой и чувствовал, что он ещё никогда не был таким счастливым и свободным. Никто не может так блажить посреди улицы, а он может. Никто его не остановит, все ему поклонятся. Никакая девка больше не фыркнет в ответ на его улыбку: к кому, дескать, лезет косой? Теперь не над ним смеются, а он смеётся над всеми. Потому что он — в братии, у которой игумен — государь.
Над тесовыми кровлями домов поднялись белые кряжистые башни монастыря, его купола и колокольни. За крайними домами встали невысокие стены обители с проездом под иадвратным храмом.
Хрипя и задыхаясь, ватага опричников прогремела волокушей по бревенчатому мосту над неглубоким рвом и сквозь Святые врата с разгону влетела в монастырь.
Филиппа затащили в подвальную келью и кинули на каменный пол. Серафим хотел пнуть Филиппа, но Алексей Басманов оттолкнул ретивого кромешника. Тогда Серафим принялся трясти решётку на окне, проверяя на прочность, — так пёс, покусав незваного гостя, ещё в ярости треплет его брошенную при бегстве шапку.
— Отсюда не удерёт, сатанаил! — радостно заверил Серафим.
— А ты и покараулишь, — трезво и спокойно сказал Басманов.
Серафим от изумления открыл рот. Он? Он должен сидеть здесь, когда только-только обрёл силу и свободу и хочет насладиться ими?
— Не горюй, — усмехнулся Басманов. — Ещё всё успеешь. С этим, — Басманов пихнул ногой Филиппа, — дело недолгое. Суд да казнь.
Глава 8
ДЫБА
