Иоанн вышел на середину ковра посреди распростёртой толпы и величественно, словно пророк, воздел руки.
— Митрополит! Услыши скорбь мою! — воззвал Иоанн. — «Аз есмь альфа и омега, первый и последний!» На коленях, с народом тебя молю! Вернись!..
Не опуская рук, Иоанн обрушился на ковре на колени.
Глава 4
ДВОЕ НА МОСТУ
По взрытому, грязному снегу сани Филиппа толчками ползли к москворецкому мосту сквозь сутолоку торга. Филипп с удивлением видел вокруг сразу так много людей, и странно было, что все — чужие. На Соловках в любой толпе половина оказывалась знакомцами.
Торг гомонил, мешался сам в себе, хватал за рукава, суетился, залеплял слух и зрение, сбивал с дороги, врал с размаха, лез в душу.
— Пирожки, пирожки горячие! С печи, с пылу, с жару!
— Сбитень! Сбитень!
— Подайте, Христа ради!
— Ложки, ложки кленовые, сами в рот прыгают!
— А вот ленты, бусы, девичий наряд!
— Свечи! Свечи! Свечи!
— Подайте увечному!
— Сапоги, обутка, не ходи в лаптях!
— Платки-варежки, зимой как летом!
— Яблоки мочёные!
В небе носились галки. Вдалеке поднимались стены и башни Кремля. Посреди торга, перегораживая путь, плотной кучей стояли перепуганные, растерявшиеся деревенские мужики и сдуру крестились на Свиблову башню, как на колокольню.
За годы соловецкой пустынности Филипп отвык от городской толпы и московского многообразия. Теперь всё казалось ему здесь избыточным, а от избытка — упавшим в цене.
В галдеже отчётливо раздавался плач ребёнка. Закутанный в пуховый платок, перевязанный верёвкой карапуз отчаянно ревел, разевая рот, и какая-то сердобольная торговка за ручонку тащила его к своему лотку с калачами и баранками.
— Как же ты, маленький, потерялся-то? — квохтала она. — Сейчас я тебе сухарик сахарный дам… Ах ты, батюшки!.. Найдём мамку — ух, как мы ей всыплем, ротозейке!..
Филипп искоса глянул на Машу. Этой девочке уже не поможешь сладкой баранкой.
— Большой город, конечно… — пробормотал Филипп, подтыкая на Маше шубу. — Не бойся, Машенька, я тебя не брошу.
Маша не ответила.
Широкий мост через Москву-реку торговцы обступили по краям в два ряда. Лёд под мостом был засыпан мусором. Неподалёку от бревенчатых опор над прорубью-иорданью, покосившись, стояла шатровая сень. За ней, то и дело падая, поднимая друг друга, на кремлёвскую сторону брели два пьяных мужика. Сизо-багровые, рябые стены и башни Кремля цветом напоминали перемороженную говядину.
В правом ряду торговцев Филипп увидел продавца обуви. Люди и лошади двигались по мосту сплошным потоком. Филипп заворочался и выбрался из саней.
— Егорыч, давай вперёд, а я на том берегу догоню, — сказал Филипп вознице. — А ты, Машенька, подожди меня чуть-чуть.
Егорыч кивнул. Сани поехали дальше, а Филипп остался. Заваливаясь назад, Маша испуганно оглядывалась на Филиппа.
Рядом с Филиппом прямо на досках мостового настила сидела толстая старая цыганка, замотанная во множество одежд и цветастых юбок. Ражий воевода протягивал ей широкую, как лопата, ладонь.
— Погадаешь, ведьма?
Цыганка глянула на ладонь и сразу отвернулась.
— Ступай, воевода, — буркнула она. — Другая тебе погадает.
Филипп протискивался к примеченному торговцу. Он невзначай толкнул молодого боярина, который, улыбаясь, глазел на румяную девушку, что выбирала ленты. Продавец лент юлил вокруг девушки, приседал и ахал от восхищения.
— Покупай! — жарко убеждал он. — Сегодня ты обнову берёшь — а завтра саму замуж берут!
— Может, я и возьму, — охотно подтвердил молодой боярин. — Как тебя зовут, государыня?
Филипп давно не видел сразу столько женщин. На суровых Соловках он уже начал забывать, как важна людям эта сторона жизни.
Филипп добрался до своего купца, обвешанного гроздьями разных обуток, связанных за ушки. Купец с готовностью развернул грудь перед покупателем. Но Филипп рассматривал не мужские сапоги, а нарядные женские сапожки.
— Как считаешь, вот эти впору девчонке, ну, годов тринадцати? — неловко спросил продавца Филипп.
Продавец хмуро посмотрел на Филиппа.
— Как я без девки скажу? — строптиво ответил он.
— Не подойдёт она сюда, боится, — пояснил Филипп.
— Все боимся, да босыми не ходим, — отрезал продавец.
— Ладно, — вздохнул Филипп. — Давай эти… Велики окажутся — тряпочкой набить можно…
Вокруг Филиппа вдруг что-то изменилось: до этого мгновения на торгу каждый говорил о своём, а сейчас — словно бы все заговорили об одном и том же. Нарастало беспокойство.
— Чего там, люди добрые?..
— Государь призывает!..
— Кого бить собираются?..
— Деньги-то швыряют?..
— Ну, государь, нет ему покоя!..
Народ потихоньку потёк с моста на замоскворецкий берег.
Продавец решительно выдернул сапожок из рук Филиппа.
— Девкам обновы покупать — не дело для тебя! — сердито сказал он Филиппу. — С такими монахами нам спасенья не будет! Все вы там!..
Продавец не договорил, обхватил весь свой товар в охапку, оберегая, и торопливо пошагал прочь с моста. Люди бросали свои дела и тоже убегали.
Филипп растерянно оглядывался, ничего не понимая. Наконец он увидел странную толпу, что двигалась к мосту от Боровицкой башни, и услышал крики с завываниями.
По сходу улицы от Кремля к мосту ползла огромная толпа. Именно — ползла на карачках. Филипп разглядел спины множества людей. По краям толпы ехали конные опричники. В руках у них были мётлы: опричники с сёдел словно заметали встречных прохожих в ползущую кучу народа. Люди разбегались с пути опричников.
— На колени, холопы! — кричали опричники. — Все за государем!
Толпа то ли рыдала, то ли молилась, то ли каялась. Из её гущи доносились вопли отчаянья, стоны и всхлипы. Филипп никогда не видел такого. Но изумление постепенно превращалось в негодование.
Ничего из того, что ему встречалось, Филипп не пропускал без размышления. У него был хозяйский ум владыки большого монастыря. А на той Руси, в какую Филипп вернулся с полуночного океана, всё оказывалось не так, как надо, — нехорошо. Не по правде. И всегда виной тому были кромешники.
