Три еретика

здравомыслящего либерального движения. У Писемского есть даже некоторые основания считать себя в числе его вождей. Панаев в его глазах — жалкий статист, «безответная ж… „Современника“»(см. письма). Некрасов в его глазах — «жулик» (там же). Писемский отлучает их от движения! Это не борьба с противниками, это чистка рядов.

Разумеется, чистка проделана грязно. С дикой неряшливостью, которая выдает в Писемском полнейшую неприспособленность к текущей журнальной борьбе. Скоро это станет ясно. Молчание «Современника» обманчиво. Бодрый тон Салатушки — тоже. В марте он еще балагурит: посмеивается над «Русским вестником», посмеивается над «гениальным Щедриным», который–де распек уездных чиновников с губернской высоты… в апреле Салатушка смолкает. Внешнее оправдание: лето, каникулярный сезон. Писемский уезжает в деревню.

Деревня, только что освобожденная от крепостного права, напоминает о реальности… Писемский докладывает Тургеневу в Париж:

«Из русского человека (в данном случае Писемский именует „русского человека“ с маленькой буквы. — Л.А.) так и лезут разного рода таящиеся в нем мерзости, как–то: тупость, мелкое своекорыстие, подлое вольничанье, с одной стороны, когда узду несколько поотпустили, а с другой — злящаяся, но уже беззубая власть — словом, каждый день самые отвратительные и возмутительные сцены».

Сцены эти откладываются в памяти.

Историки скажут: большой жизненный опыт, трезвый взгляд на вещи позволили Писемскому осознать антинародную сущность крестьянской реформы 1861 года.

Наша задача: понять, как опыт и трезвость отразились на литературной судьбе Писемского.

К осени главный редактор «Библиотеки для чтения» возвращается к своим обязанностям.

В сентябре он подписывает протест против ареста беллетриста и переводчика М.И.Михайлова. Тогда же — участвует в составлении известной «Записки» литераторов о цензуре.

Надо же знать смысл подобных акций в России — в них участвуют люди признанно оппозиционного толка, да иным обычно участие и не предлагается. Дела это небезопасные. Михаил Михайлов арестован за составление прокламации «К молодому поколению»; прокламация отпечатана Герценом и завезена в Россию тайно; через четыре года Михайлов сгинет в каторге, протест литераторов его не спасет. Однако участие Писемского в этом протесте ясно говорит о том, в каком лагере он числится осенью 1861 года. Уже после фельетонов «Салатушки».

То же и с «Запиской». Давление левой общественности уже года два держит цензуру в замешательстве; обскуранты растеряны; правительство вынуждено маневрировать; цензурное ведомство перебрасывают из министерства в министерство; кураторы сменяются один за другим… Чувствуя слабость сопротивления, литераторы двух столиц сговариваются о натиске — предварительную цензуру надо свалить. В Петербурге составлен и обсужден проект Записки, его везут в Москву. Обратите внимание на персональный состав «делегации»: везет проект Чернышевский, обсуждает он его с Катковым; именно Катков окончательно редактирует Записку и подает ее Валуеву.

Из этого, впрочем, тоже ничего не получается: цензуру свалить не удается. Однако и здесь участие Писемского знаменательно. Он занимает позицию трезвую и осторожную — в смысле тактики. Но стратегически он неуклонно оппозиционен правительству. Его мнение левые литераторы запрашивают, на его мнение опираются. Тоже — после фельетонов «Салатушки».

Однако дела журнальные идут своим ходом: надо продолжать в «Библиотеке…» текущее обозрение. Писемский продолжает.

Вяловатая и глуповатая маска «статского советника Салатушки» отброшена. Ерничать — так с размахом. Найдена другая маска: «Старая фельетонная кляча Никита Безрылов».

Рядом дебютирует молоденький фельетонист П.Боборыкин; его псевдоним — «Петр Нескажусь». Заранее отводя в сторону молодого собрата часть ожидаемых стрел, старик Безрылов следующим образом объясняет читателям свое появление:

— В противоположность нашему другу, юному фельетонисту, так обширно и о таких высоких предметах рассуждающему, я — старый фельетонист, истасканный, истрепанный, как старый кляча (так! — Л.А.)… Фельетоны мои в высшей степени пошлы; но если бы читатель знал, с каким трудом выжимаю я их из моей головы, он бы к ним питал поболее сочувствия. Вот и теперь: пиши, говорят, а у меня в голове решительно ничего нет; да на беду еще вчера выпил; она проклятая, трещит… но делать нечего, не я первый, не я последний; пущусь на авось… Мне, конечно, следовало бы говорить об литературе, но… я и не понимаю этого дела нисколько, да и не слыхал ни от кого ничего… Тургенев, говорят, написал новый роман «Отцы и дети»… Вот, почтенные читатели, все, что я узнал; но сами согласитесь, что это слишком мало для месячного фельетона, и потому я, по необходимости, должен врать. Начинаю…

Что это? Игра в поддавки, прикрывающая тайную неуверенность? Скептический огул, граничащий с заискиванием перед публикой? Опасный тон, рискованная интонация!

Демонстративно отказываясь говорить о литературе, «старый кляча» избирает себе мишенью новейшие формы филантропии. Это — воскресные школы, в которых «разным замаряшкам — мальчикам и девочкам, говорят ВЫ». И это «литературные вечера», от коих поступления идут на благотворительные нужды.

Историки будут гадать: почему простодушное хихиканье Никиты Безрылова над малозначащими внелитературными «мероприятиями» вызвало такую бурю? Почему столь легковесный фельетон сыграл роль спускового крючка? Почему именно с этого камешка пошла лавина? «Литературные вечера» и «воскресные школы»… что, не было более существенных объектов борьбы на исходе 1861 года? Тем более что Писемский, принадлежа к демократическому крылу петербургской интеллигенции, и сам охотно участвует в «литературных вечерах», и сам отнюдь не призывает к восстановлению регулярной порки в школах. Впрочем, я думаю, что на фоне тех бунтов, каковым он стал свидетелем в деревне минувшего лета, столичные триумфы либеральной филантропии кажутся ему просто несерьезными. Он хихикает над пустяками в пустяшной манере. Однако за пустяками смутно ощущается нечто более существенное: сомнение. Этого–то ему и не простят люди, готовые уже признать в нем потенциального вождя движения.

Литературным ерничаньем он только усугубляет ощущение неуверенности. Вот он перечисляет литераторов, сидящих на воображаемом «литературном вечере», — опять–таки совершенно в духе шуточек, принятых в кругу этих самых литераторов, в духе переписки «Ермила» с недавними соратниками. Писемский не чувствует, что в новой ситуации все это звучит вызывающе. «Гг. Майков и Дружинин, по своему геркулесову телосложению… кидают трехпудовые гири… (не щадит не свойственника, ни друга! — Л.А.)… Гг. Писемский и Аскоченский, в самой задушевной между собою беседе… предаются размышлениям… (не щадит, так сказать, и самого себя, да как! Аскоченского одиозную фигуру — „реакционера из реакционеров“ — не брезгует тронуть! — Л.А.)… г. Гончаров, окруженный племянниками и внучатами… кормит их манной кашкой… она падает ему на брюки, и все это он принимает с величайшим наслаждением… (нехорошо сказано, неаккуратно, но бездетный добродушный Иван Александрович должен простить. — Л.А.)… г. Панаев (опять! — Л.А.)… в присутствии публики считает свои, собственно ему принадлежащие, 500 000 серебром, а г. Некрасов, по своей столь глубоко переживаемой любви к бедным и несчастным… играет с выгнанным кадетом в свои козыри, и даром… (да вам–то что за дело до чужих денег? грубо, зло, бестактно… нет, этого не простят. — Л.А.).»

Фельетон Безрылова выходит в свет в самом начале 1862 года.

Радикальный лагерь отвечает Писемскому быстро, уже в первых числах февраля, но еще раньше, в конце января, в дело успевает влететь «Северная пчела».

«Северная пчела»… газета, все еще несущая в сознании общественности след «толкучки, трактира и кондитерской», как определялся круг ее интересов в эпоху «Всякой всячины».

В эпоху «Великих реформ» газета обновляется составом и оживляется тоном.