внимания. В тогдашней нашей среде грязных разговоров о женщинах не было, а наше отношение к девушкам в то время можно определить забытым ныне словом «романтическое».
В те времена шла борьба с «буржуазной идеологией и тлетворным влиянием Запада», которая проводилась и на вечерах. Танго тогда официально переименовали в медленный танец, фокстрот — в быстрый. За весь вечер официально разрешалось танцевать только одно танго и один фокстрот, остальное — вальс, краковяк, полька, мазурка, паде-паденер и еще какие-то, названия которых забылись. Нам же, как и девчатам, хотелось танцевать только то, что не рекомендовалось, поэтому указание наших «идеологов» нарушалось при всяком удобном случае.
После окончания занятий в 22 часа у нас по распорядку была вечерняя прогулка — строем ходили по улицам около Таврического сада и пели песни. Песни были очень хорошие, и пели их от всей души и с радостью. Запевалы были великолепные. Это были песни моря, песни войны и долга, песни дружбы и любви, но среди них и такие: «Зашел я в чудный кабачок, кабачок, вино там стоит пятачок, пятачок...» или «В Кейптаунском порту стояла на борту «Джанета», поправляя такелаж». Никто из командиров и политработников никогда не корректировал наш репертуар и не навязывал какой-либо «официоз».
Как-то вечером какой-то армейский полковник остановил строй и строго выговорил старшине роты за то, что поем песни английских и американских моряков, сказав, что мы космополиты и не выполняем решение партии по идеологии. После этого мы на всякий случай разучили песню: «Москва — Пекин. Сталин и Мао слушают нас» и орали ее при необходимости, но все старые песни продолжали петь до окончания училища, а потом исполняли их на юбилейных встречах выпускников.
По части идеологии тогда в стране боролись не только с «тлетворным влиянием Запада», но и с «низкопоклонством перед Западом». Главная цель борьбы с «низкопоклонством» — воспитать чувство национальной гордости и вселить уверенность в том, что мы и сами все можем, мы — не глупее. Цель, безусловно, благородная и нужная, но достижение ее было организовано по-дурацки. Началось с того, что стали переименовывать все названия с иностранного на русские, в том числе и в технике.
Техническая терминология, по сути дела, — интернациональная, а тут начался какой-то дурдом: тротуар стал плитной дорожкой, бульдозер — тракторной лопатой, эскалатор — ленточной лестницей, калоши — мокроступами, байпас — трубным обводом и т. д. и т. п.
Была проделана большая и полезная работа, в результате которой стали известны многие имена русских ученых и изобретателей, открытия которых по времени были раньше открытий, сделанных иностранцами, а вошли в историю под именами этих иностранцев. Но тут же началась и дурь. Начальник нашего училища генерал-майор Бугров Ф. Я. в свое время защитил кандидатскую диссертацию по теме «Инженерное оборудование позиций морской железнодорожной артиллерии». В своей диссертации он писал, что впервые железнодорожная артиллерия была применена во время гражданской войны в Соединенных Штатах Америки. В нашем училище нашелся какой-то капитан I ранга, планируемый к увольнению в запас (то ли за бесперспективность, то ли по возрасту), который на партактиве училища в своем выступлении подверг резкой критике начальника училища «за низкопоклонство перед Западом».
Он раскопал в Публичной библиотеке газетную заметку о том, что некий поручик N перевозил на железнодорожной платформе пушку из Москвы в Санкт-Петербург. На остановке поезда где-то в районе Твери он выстрелил из орудия, и этот выстрел был сделан на год раньше применения железнодорожной артиллерии в Америке, на основании чего капитан I ранга обвинил Ф. Я. Бугрова, который в диссертации писал о первородстве железнодорожной артиллерии в США, в этом самом «низкопоклонстве» и в предании забвению заслуг русских артиллеристов.
Бугрову ничего не оставалось делать, как каяться, признаваться в грехах и написать дополнение к своей диссертации о том, что первыми с поезда стреляли русские. Естественно, что теперь капитана I ранга увольнять было нельзя, и он еще какое-то время «болтался» на кафедре.
Потом в училище ходили слухи, что в конце концов Бугров нашел в архивах приказ о наказании поручика N за учиненные им в пьяном виде безобразия на железнодорожной станции, в том числе и стрельбу из пушки, стоявшей на железнодорожной платформе. Но дело было сделано и пересмотру не подлежало.
Русская железнодорожная артиллерия появилась раньше американской.
Еще тогда боролись с космополитами, которых в училище и в глаза никто не видел. Бороться с ними было легко, их фамилии появлялись в официальной прессе, поэтому на семинарах или собраниях клеймили тех, про кого прочитали в газете. «Высшим пилотажем» было бы найти хотя бы одного космополита и у нас в училище, но я не помню, что это кому-либо удалось. На всякий случай объявили, что космополит — это тот, который носит узкие брюки и туфли на толстой подошве.
И, конечно, боролись с Ахматовой и Зощенко, чье тлетворное влияние могло испортить наши молодые души.
Я уже писал, что состав наших курсантов был из провинциальных мест, жили мы в казармах, отгороженные от жизни города, встречались в основном со студентами, жившими в общежитиях, т. е. тоже провинциалами. Наш день был так уплотнен, что если на музыку, песни и танцы еще кое-как время и выкраивали, то вот художественную литературу читали крайне мало. С тем кругом ленинградцев, которые знали, любили и почитали писателей и поэтов, не включенных в официальную программу по литературе средней школы, у нас контактов практически не было.
В то время почти никто из нас Ахматову не читал, поэтому бороться с ней было проще. Зощенко читали и любили, поэтому жалели, что он попал в эту идеологию как кур в ощип.
А еще мы боролись с академиком Марром, который что-то там напутал в вопросах языкознания, а товарищ Сталин его поправил.
Доставалось от нас и полковнику Иванову, который обратился с письмом к товарищу Сталину, а товарищ Сталин дал развернутый критический ответ на его письмо. Во время нашей учебы в училище было и знаменитое «ленинградское дело», и борьба с генетиками.
Вспоминая сейчас эту идеологическую и политическую борьбу, помню и свое тогдашнее отношение к ней. Видимо, похожее отношение было и у моих товарищей.
Я верил в правильность и необходимость всех действий партии и не подвергал сомнению их целесообразность, но методы, которыми эти мероприятия проводились, и люди, которые их осуществляли, вызывали у меня сомнения: «Поручи дураку богу молиться — он и лоб расшибет».
Мне было непонятно, зачем во всех парторганизациях страны проводить партийные собрания по поводу письма Сталина академику Марру и принимать решения, что Сталин прав, а Марр «не того». Миллионы людей говорили о том, чего они совершенно не понимали. Наверняка во всей стране всего только несколько десятков человек могли квалифицированно разбираться в вопросах языкознания. Мне было непонятно, почему вместе с русскими народными песнями нельзя слушать и джазовую музыку, почему нельзя танцевать танго, а надо танцевать краковяк.
По всем этим вопросам политической и идеологической борьбы отмечаю самую главную, по моему мнению, особенность.
Все мы, особенно наши старшие товарищи-фронтовики, отлично знали «правила игры» — не болтай лишнего, не возникай, не умничай, делай как все.
У нас была четкая программа жизни — мы хотим стать инженерами, мы хотим потом заниматься инженерными делами. Если мы не будем соблюдать «правила игры», нам не дадут возможности стать инженерами. Поэтому по вопросам политической и идеологической борьбы мы говорили только на собраниях и семинарах и только то, что надо было говорить. Не помню, чтобы по этим вопросам говорил с кем-нибудь, в том числе и с самыми близкими мне людьми, вне официальной обстановки: закончилось собрание или семинар — кончились и разговоры.
Это не значит, что внутренне мы были против. Это значит, что мы считали — это не наше дело, наше дело инженерное, а политикой и идеологией пусть занимаются замполиты.
Комсомольские организации у нас были ротные и классные. Комсомольские собрания регулярно проводились и в роте, и в классе.
На ротных собраниях почти всегда присутствовал командир роты, и проходили они, как правило, строго официально, т. е. нудно и бесцветно, оживляясь в редких случаях при обсуждении конкретных вопросов жизни роты.
