рекомендовать меня директору школы для зачтения на немецком языке приветствия немецкому командованию, представитель которого будет на открытии школы. На следующий день в школу я не пошел...
На уровне моей осведомленности о настроениях населения могу свидетельствовать о резко отрицательном отношении к «новому порядку» и о ненависти к немцам, оккупировавшим значительную часть нашей страны. «Смерть немецким оккупантам» — это был не пропагандистский лозунг коммунистов, а сконцентрированное выражение мыслей, чаяний и действий миллионов советских людей, в том числе и мое.
В городе оказалось очень мало людей, пожелавших сотрудничать с немцами. Собственные наблюдения четырнадцатилетнего мальчишки в период войны, когда все чувства обострены, когда столько пришлось увидеть, пережить и услышать, когда мальчишки все видят, все слышат, везде пролезают и постоянно общаются между собой, — это вполне серьезное свидетельство.
Основное содержание моих мыслей, мыслей моих родителей и всех, с кем приходилось мне общаться, одно: «Как там наши на фронте? Хоть бы скорей пришли наши».
В мальчишеской среде мы вели вполне серьезные разговоры, в том числе и о предвоенных фильмах, книгах и песнях типа «Если завтра война», знаменитых полководцах героях Гражданской войны Ворошилове и Буденном, о том, что немцев разбить не так просто.
Теперь, в оккупации, языки были развязаны. Взрослые говорили между собой, мы слушали, что-то в памяти оседало, детский мозг работал, а потом вдруг и получалось то, что называется прозрением. Но Ленин, Сталин, Советская власть и ВКП(б) никогда и ни при каких обстоятельствах в нашей тогдашней мальчишеской среде не подвергались никакому сомнению.
Конечно, в нашем городе, как и на всей оккупированной территории, было организованное сопротивление, но его проявления я помню только по слухам: то стога сена, заготовленные для немцев, сгорели, то запылал вагон с собранными для немцев валенками и полушубками, то стадо овец, перегонявшееся на прокорм немецкой военной части, разбежалось по степи, то где-то что-то взорвалось... Мы, мальчишки, обсуждали эти слухи и думали, что готовы принять участие в борьбе, если старшие дадут нам какие-то поручения.
В назначенной немцами русской администрации был человек по фамилии Якуба, ставший довольно известным своей строгостью в надзоре за выполнением немецких приказов. Когда город освободили от немцев, Якуба продолжал ходить свободно, и мы вместе со взрослыми удивлялись, почему его не арестует НКВД. А через некоторое время в газете было помещено сообщение о награждении товарища Якубы орденом Ленина за организацию подполья и его результативную деятельность.
Во время оккупации мне не попалась ни одна листовка с информацией о положении на фронте, сброшенная советскими самолетами или распространяемая подпольем, не доводилось и слушать радиопередачи.
Кое-что получали с базара и читая издаваемую немцами русскоязычную газету, но основную информацию давала обстановка в городе.
Когда в первые дни оккупации через город шли немецкие войска на Сталинград и Кавказ, было ясно, что дело очень худо. Дней десять подряд и днем и ночью беспрерывным потоком шла бронетехника, артиллерия, машины, мотоциклетные, велосипедные и конные части — трудно было перейти дорогу. Все добротное, четко организованное. И ни одного нашего самолета в воздухе, никаких налетов на вражеские колонны — никакой опасности для врага. Едут как на курорт. Вот тут меня одолели и страх и сомнение: да как же такую силу победить? Когда все эти войска прошли и в городе стало тихо, невольно одолевали мысли о самом плохом.
И вдруг в город стали прибывать немецкие раненые. Сперва — вроде немного, а потом все крупные здания заняли под госпитали. Горожане, которых немцы привлекали на работы в госпиталях, рассказывали, что из зала городского кинотеатра вынесли кресла, застелили пол соломой и там, каждый на своем одеяле, всплошную лежат раненые немцы. Потом стали рыть могилы — одна на полсотни скончавшихся от ран. Никаких гробов — завернут в одеяло, на котором лежал, и в могилу. На одну могилу — один крест. Город был буквально переполнен ранеными немцами.
На душе стало веселее — значит, есть еще у наших кому воевать. Значит, в немецкой газете брехню пишут, что Красная Армия уничтожена — если она уничтожена, кто же столько немцев наколотил?
А потом еще веселее — начались налеты советской авиации на железнодорожный узел. Потом немецкая газета стала писать, что румыны воюют плохо, только мешают, поэтому немцы их с фронта выгоняют и будут воевать сами. Румыны возвращаются в свою страну и будут проходить через Сальск, поэтому заприте двери, не пускайте их в дома — они прирожденные воры, все украдут, еще и хозяев прибьют.
Это хорошее известие. Это значит, что Румыния перестала верить в победу немцев. Значит, есть у нас кому и чем воевать. Значит, прочь сомнения — победа будет за нами!
Когда немцев окружили под Сталинградом, газета об этом не писала, но на базаре все знали, поскольку с Сальского аэродрома доставляли окруженным войскам продовольствие и боеприпасы. Затем немецкая газета стала писать, что Советы применяют варварское оружие — «Катюшу», которая сплошной огненной лавой сжигает все, в том числе и жилые дома. Это уже очень хорошо — газета проговорилась, что советские войска так близко, что по Сальску могут быть огневые налеты.
И совсем хорошо стало тогда, когда газета сообщила, что весь людской резерв Советов, способный воевать, истреблен в боях под Сталинградом, что Красной Армии как таковой больше нет, и что Сталин нанял армию у монгол, которых столько миллионов, что и не сосчитать. Немцы их бьют-бьют, а они все лезут и лезут, идут сплошным валом, и темпа стрельбы немецких пулеметов и пушек недостает, чтобы их перебить. Вот поэтому немцы вынуждены временно отступать. Хотя оружие у монгол только одно — русская винтовка прошлого века. Поэтому населению советовали быстренько эвакуироваться в немецкий тыл.
В Сальске тогда стояли небывало крепкие морозы и лежали глубокие снега. У немцев не было зимнего обмундирования, рассчитанного на такие морозы, поэтому внешний вид и одежда солдат были карикатурными — они кутались во все, что только можно. Особенно смешно выглядели тяжелые соломенные боты, которые они надевали на сапоги. У многих на головах поверх пилоток были женские платки.
Когда начались бои за город, немцы стали готовиться к уходу и методично взрывать и поджигать здания, склады, запасы. К вечеру все стихло, и немцев в городе стало не видно. Только я утром вышел на улицу, как из-за угла выбежал солдат со старой русской винтовкой в руках, в серой красноармейской шинели и монгольским типом лица. Увидев меня, он спросил:
— Куда немца побежала?
Меня как током ударило — неужели немецкая газета не брехала, и у нас одни монголы воюют? Через минуту все встало на свои места. Подошедшие за ним солдаты были, во-первых, все славяне, во-вторых, все в новых белых овечьих полушубках, меховых шапках-ушанках, валенках, в-третьих, все с автоматами.
Пока не подошли тыловые части нашей армии, я больше не видел ни одного бойца с винтовкой — все были только с автоматами. Вид и экипировка наших солдат разительно контрастировали с немцами. Мы смотрели на них и гордились ими.
У меня в жизни были и раньше причины радоваться, но ту радость, которую я испытал, когда в город вошли наши, ни с чем не сравнить.
Большинство горожан устремились на центральную площадь. Когда я прибежал туда, она уже была заполнена. На трибуне стоял председатель Сальского райисполкома Шестерко, у трибуны — два пожилых сальских милиционера, хорошо известных каждому мальчишке. Лица собравшихся — радостные, светлые. Прошел короткий митинг. На улицах население угощало солдат чем Бог послал, солдаты делились сахаром и махоркой. Слезы, радость, поцелуи, объятия.
Советская власть в освобожденном городе развернула энергичную и результативную работу: в считанные дни население получило продовольственные карточки, открылась амбулатория, заработало радио, в дома подали электричество, начали приводить в рабочее состояние промышленные предприятия, стали функционировать все органы государственной власти.
На третий день освобождения по всему городу были расклеены объявления, приглашавшие учеников в школу. Я пошел в железнодорожную школу, которую ранее окончил мой старший брат. Это было в конце
