улице ходит, немецкие машины все едут в одну сторону, а именно к Ставрополю, никто из них по людям не стреляет. Решили эвакуационные листы порвать и выходить из укрытия, а если будет допрос, говорить, что мы не эвакуированные, а просто ехали в гости в Ставрополь, тем более, что у всех там были какие-то знакомые.
Вышли, подошли к нашей подводе. Лошадей нет, подвода пустая, все наши вещи растащены — то ли немцами, то ли местными жителями. У женщин нервный срыв: от немцев уйти не успели, все добро, нажитое годами, разграблено, лошадей нет, возвращаться домой не на чем, и неизвестно, что с нами в ближайшие часы сделают немцы.
У матери был большой кожаный дореволюционный портфель, с которым она не расставалась никогда, с ним же она и спрыгнула с подводы, с ним бежала в горы. В портфеле — документы, деньги, какие-то ценности и, конечно, туалетное мыло, которое было очень большой ценностью. Портфель тяжелый, мать от пережитых волнений еле стоит на ногах, хочется пить.
Подходим к ближайшему дому, просим воды, садимся на скамейку, туда же ставим портфель. Хозяин садится к нам на скамейку — рядом с портфелем. Пьем воду, встаем, оборачиваемся — нет ни хозяина, ни портфеля. Мать идет в дом и просит отдать портфель, хозяин говорит, что никакого портфеля у него нет, а если она будет «возникать», то он позовет немцев и сдаст нас как эвакуированных коммунистов.
Пропажа документов принесла нам впоследствии много хлопот, и каждый раз мы еще и еще раз проклинали этого подлеца.
Весь наш «экипаж» стоял около подводы, чтобы и ее кто-нибудь не утащил. Единственный взрослый мужчина в нашем «экипаже», пожилой глава еврейской семьи, отправился на поиски, которые окончились успехом — он привел двух лошадей с необходимой упряжью. Быстро запрягли и поехали в Сальск.
Проблем с питанием не было, так как вдоль дороги простирались временно бесхозные колхозные поля, сады, молочные фермы, птицефабрики, пчелиные ульи. Через несколько дней немцы все это взяли под свой контроль и жестоко карали за любую попытку попользоваться бывшим колхозным имуществом.
Вблизи Сальска нашу подводу остановили перед немецким контрольно-пропускным пунктом. Рядом с ним большой кусок голой степи был огорожен колючей проволокой, за которой находилось довольно большое количество пленных красноармейцев, евреев и цыган.
Началась проверка документов. Еврейскую семью тут же сняли с подводы и погнали за колючую проволоку, прихватив и меня. Мать бросилась ко мне и стала вырывать у немца. Подошел русский полицейский, стал требовать документы. Документов нет. Мать что-то кричала. В конце концов мне дали пинком под зад.
Домой мы с матерью вернулись с пустыми руками, обнялись с отцом. Зашли в дом, а там пустые кровати — немцы забрали для госпиталя матрацы, одеяла, перины, подушки и простыни. Столько всего насмотрелись, столько всего наслушались, так была радостна встреча с отцом, что. этот грабеж нас уже не тронул. Главное чувство — все живы, все вместе, а все остальное — ерунда.
Был период, когда город оставили советские власти и части Красной Армии, а немцы еще не вошли. Тогда все, что не успели вывезти, было растащено населением. Когда пришли немцы, они вывесили приказ, чтобы население вернуло все, что было растащено из государственного имущества, а в первую очередь — предметы военного обмундирования. Немцы грозили, что лиц, носящих военное обмундирование, будут задерживать и привлекать к строгой ответственности. Естественно, что никто из жителей Сальска ничего немцам не сдал.
После летнего прорыва под Ростовом немцы захватили в плен много красноармейцев, которых сперва держали во временных лагерях. До того как пленных зарегистрируют и каждому присвоят номер, точное количество военнопленных известно не было. Этим пользовалась немецкая охрана, которая за известное вознаграждение отпускала некоторых незарегистрированных пленных на волю.
Нашей соседке сообщили, что ее сын Петр находится в таком временном лагере под Ростовом. Она немедленно бросилась туда с салом и какими-то ценностями, выкупила сына и привезла его в Сальск. После освобождения города Петра снова призвали в армию, он воевал до конца войны, вернулся с победой, женился, завел детей и стал ударником коммунистического труда на заводе.
Оккупация проходила так. Первые два-три дня немецкие солдаты грабили по дворам съестное — яйца, молоко, сметану, овощи, фрукты, телят, поросят и т. п. Потом это было прекращено, и они покупали продукты на базаре или по дворам. Были выпущены специальные немецкие марки, которые имели хождение только на оккупированной территории.
Немцы реквизировали по дворам все, что может гореть: разбирали на дрова заборы, сараи, пилили фруктовые и декоративные деревья. Официально это называлось конфискацией топлива для нужд германской армии.
В продолжение всей оккупации немцы расселяли солдат и офицеров на постой в частные дома. На время постоя на двери дома мелом писалось по-немецки, кто здесь расселен. Уходя, немцы обязательно стирали эту надпись, чтобы следующий квартирьер знал, что дом свободен для постоя. Расселяли так, чтобы каждый немец имел кровать с простыней и одеялом. Где будут спать хозяева, немцев не интересовало. Ни один из поселявшихся в нашем доме немцев не отбирал у нас ничего съестного, но в то же время ни один из них и ничего не давал, хотя они постоянно пили чай с сахаром, ели консервы, жевали галеты и т. п.
На постой в наш дом попадали немцы, которые не проявляли грубости к хозяевам дома. Никакой доброты и приветливости, естественно, тоже.
Немцы смотрели на русских как на недоразвитых, вроде животных, которых совершенно незачем стесняться. На пустыре, около улицы, ведущей к базару, где всегда шло много народа, была размещена какая-то немецкая войсковая часть. Около дороги немцы выкопали канаву, над ней уложили на опорах строганое бревно, на которое садились, чтобы справить большую нужду. Никакого забора не было. На столбе, сверкая голыми задницами и испуская газы, сидели три-четыре немца, курили, смеялись, а мимо них проходили русские женщины. И на постое в частных домах чувства приличия у немцев не наблюдалось.
В городе немцы создали русскую администрацию и русскую полицию.
На нашей улице жил фотограф по фамилии Красночуб. До войны, при встрече с моими родителями он всегда первый здоровался, всегда только на вы. Когда он стал начальником полиции, к моему отцу, который был гораздо старше его, обращался только на ты. Как-то он заставил своего соседа заколоть ему свинью, крича при этом на весь двор, чтобы соседи слышали: «Вот коммуниста или жида для меня убить ничего не стоит, а кабанчика жалко».
В городе немцы организовали биржу труда, во главе которой поставили русского, по профессии учителя, давнего коллегу моего отца. На бирже были записаны все мужчины города старше 14-ти лет. Они обязаны были ежедневно являться для регистрации. На биржу немецкое командование давало заявки на рабочую силу. Людей направляли на работу по ремонту дорог, расчистку аэродрома, погрузку-разгрузку и т. п. Рабочий день длился восемь-десять часов. Работа не оплачивалась, питания работающим не давали, а пропустивших ежедневную регистрацию наказывали плетьми.
Когда немцев окружили под Сталинградом, Сальск стал одним из главных пунктов, откуда окруженным на самолетах доставляли питание и оружие. В те дни полиция особенно свирепствовала, сгоняя людей на работы по аэродрому. Отец был болен и просил начальника биржи на несколько дней освободить его от работы, на что получил хамский и грубый отказ. Он вынужден был ходить на принудительные работы, болезнь осложнилась, что и привело впоследствии к преждевременной кончине.
В городе арестовали коммунистов, комсомольцев и ответственных советских работников, которые не успели эвакуироваться или не смогли спрятаться. Большинство расстреляли.
Жителям города по карточкам около двух месяцев продавали нищенскую пайку хлеба, но потом и это прекратилось. Изворачивались, как могли. Главный центр города — базар. Там менялось все и на все. Деньги были такие: рейхсмарки, оккупационные марки и советские дензнаки.
Электричества и радио не было, дров и угля тоже. Было все то, что и в сотнях других городов во время войны и оккупации и что уже многократно описано.
В городе открыли школу, в которую собрались учителя и ученики примерно с десятка школ, которые до войны были в Сальске. В эту школу пошел учиться и я. Учитель немецкого языка сказал, что он будет
