разглядывает ее и о чем-то размышляет, сматывая ремень.
Он вновь нагнулся, сложил ей руки на затылке и крепко связал их длинными черными волосами — так, что даже если бы она вырвала себе волосы, ей все равно не удалось бы высвободить туго связанные запястья. Еще один жгут из волос, обернутый вокруг шеи, укрепил ее руки на месте, и вновь это было сделано настолько надежно, что даже лишившись волос, она не смогла бы избавиться от черной петли на шее. Она затихла, не в состоянии пошевелиться. Она чувствовала, как плоский холодный нож проскальзывает между телом и шелком, разрезая ткань и оставляя на коже тонкие полоски. Вскоре послышался звук, как будто нож убирали в чехол. Он поднялся. Она задрожала. Ногой он перевернул ее на спину, и клочки шелка соскользнули на землю. Она лежала у его ног. Он нагнулся и поднял ее изогнувшееся, как лук, тело с висящими руками и ногами — с диким криком радости, наслаждения и триумфа он поднял ее высоко, чуть не к самой луне. Затем поставил на колени на камни, взглянул ей в лицо и отвернулся. Она задрожала, чуть не упав. В стороне блеснули звериные глаза. Ее бедра, икры и руки были исцарапаны в кустарнике во время бегства. Он уходил. Разве мог он не знать, что через мгновение она жалобно закричит, умоляя его вернуться, не оставлять одну? Конечно, в зыбком свете луны он не мог разглядеть, как дрожат ее губы. Она хотела с вызовом и гордостью выпрямиться перед ним, но потом слегка склонилась, не желая испытывать наказание. Она не опустила голову, чтобы видеть его глаза. Она надеялась прочитать в них свою судьбу. Он изучал ее. Она попыталась встать на коленях прямее — не с гордостью и вызовом, а более кокетливо, соблазнительно и заманчиво. Конечно, она могла бы проявить снисхождение к верному подчиненному. Но он не имел права бросить ee! Он обязан заботиться о ней! Надо что-то предпринять. Неужели он не знает, что она видела его во сне тысячи раз — таким стройным и сильным, величественным, властным и решительным? Он подошел к ней и снял ремень с ее ног, позволяя встать. Она робко подняла голову, умоляя взглядом, чтобы он обвязал ее веревкой за шею и повел — тогда у нее не будет выбора, кроме как следовать за ним на привязи, беспомощной и отданной на его милость, всего лишь красивой, стройной самке, которая могла бы, пожалуй, заинтересовать кого-нибудь, и даже, как она надеялась, его самого. Но на его губах играла презрительная улыбка. Разве он не знал, что ее уже сдерживают узы прочнее любых цепей — те, которые были нужны ей, соответствовали ее состоянию и натуре, те, мечту о которых она хранила в самых недоступных тайниках своего сердца?
Пожалуйста, привяжи меня, молила она. Ты не оставляешь мне выбора! Привяжи! Неужели ты не удостоишь меня даже привязи? Неужели ничем не утешишь мою гордыню?
Он повернулся и быстро пошел к отдаленным кострам лагеря. Она вскочила на ноги. Слева раздалось рычание, и она оцепенела от ужаса.
Она чувствовала горячее дыхание зверя на своих ногах. Она различила косматую шкуру, серебристую под лунным светом.
Если бы она могла освободить руки и оттолкнуть зверя!
С криком стыда, радости и страха она поспешила за удаляющейся фигурой, бросая позади свою прежнюю жизнь.
Ей показалось, что спустя мгновение она обнаружила себя в ярко освещенном шатре с золотыми занавесями. Ей измерили щиколотки и тут же заковали в цепи. Ее хозяин наблюдал за этим. Потом ее поставили на колени. Узлы ее волос развязались, освобождая руки. Она всхлипнула оттого, что ее волосы обрезали так грубо и небрежно. Ее завоеватель не двинулся с места — видимо, он не возражал. Значит, ее сочли недостойной, если посмели так унизить. Она вытянула руки перед собой, как приказал кузнец, и наблюдала, как ей примеряли браслеты наручников на маленькие запястья. Затем ее отвели в сторону, где лежали и сидели другие женщины. Ее швырнули в общую кучу — теперь она была всего лишь одной из этих женщин, и даже хуже, чем они. Ее цепь обмотали вокруг тяжелого бревна, врытого в землю, к которому были привязаны и цепи других женщин.
И только теперь, стоя на коленях среди других женщин, она внезапно поняла, что навсегда лишилась любого права выбора. Больше она ничего не могла решать сама. Ее нынешнее состояние было невозможно изменить, независимо от того, хотела она этого или нет.
Она задрожала в ужасе, поняв, где оказалась, и что обратного пути уже нет. Ей предстояло остаться здесь навсегда.
Ее участь и судьба, подобно судьбе других женщин в шатре, теперь не поддавалась изменениям. Обратный путь был наглухо закрыт.
— Я… принадлежу? — робко спросила она. Кузнец расхохотался.
— Да, — ответил ее тюремщик — тот, кто поймал ее при луне, привел сюда и втолкнул в толпу женщин.
Она поняла, что теперь она совсем другая, не такая, как прежде — прежней осталась только ее душа. Это было явно и реально — существование, подобное жизни пса или свиньи.
Она почувствовала ужас, беспомощность и слабость.
Он видел, как постепенно к ней приходит понимание собственной униженности, и она смиряется с этим. Он удовлетворенно усмехнулся. Стоя на коленях, она протянула к нему руки: — Заклеймите меня, наденьте на меня ошейник! Побейте меня!
И ей показалось, что ее обвязали полоской ткани, символизирующей для нее узы рабства; на ее бедре оказалось известное купцам всех галактик клеймо, а ее прелестную, стройную, длинную шейку охватил запирающийся ошейник.
— Дайте мне имя, господин! — умоляла она.
— Ты еще не заслужила имени, — ответил он, повернулся и ушел.
Она хотела броситься за ним, но не могла сделать ни шага, не могла следовать за господином — ее надежно держала цепь.
Затем ее ударили палкой, и она упала…
Она лежала на тонком, узком, набитом соломой тюфяке, покрытом мешковиной и брошенном прямо на пол. Она поплотнее завернулась в короткое одеяло и не услышала, как повернулся ключ в замке.
— Заклеймите меня, — шептала она, — наденьте на меня ошейник.
Внезапно под одеялом она коснулась левого бедра — на нем стояло клеймо. Она подняла пальцы к горлу и ощупала цепь, ведущую к тяжелому ошейнику — она не помнила, когда его успели надеть поверх легкого, домашнего. Цепь от ошейника тянулась к кольцу, ввинченному в стену.
И вновь ее потянуло к золоченым занавесям.
— Побейте меня, — шептала она в полусне.
— Ты хочешь, чтобы тебя побили? — неожиданно спросил чей-то незнакомый голос.
— Нет-нет! — быстро вскрикнула она, вспомнив о прошлых наказаниях. — Нет, пожалуйста, не бейте меня! — молила она, сжавшись и натягивая на себя одеяло. Рубцы от старых побоев заныли все разом. — Я сделаю все, что вам угодно, — испуганно пообещала она. — Только, пожалуйста, не бейте меня!
Откуда-то донесся смех. Смех мужчины.
— Пожалуйста, дайте мне имя, — взмолилась она.
— У тебя же есть домашнее имя, — ответил голос. — Ты — Флора.
Она почувствовала, как с нее стащили одеяло; ее поставили на ноги и подняли голову за подбородок. Открыв глаза, она увидела стражника с плетью в руке. Через приоткрытую дверцу клетки виднелась тусклая лампа, висящая в коридоре.
— Пойдем, Флора, — сказал стражник. — Уже утро.
Да, вспомнила девушка, я и вправду уже здесь. И мне не нужно просить о наказании — меня уже били однажды, для острастки. Я жажду служить им. Я сделаю все, чтобы угодить им. У меня есть клеймо — крошечная роза рабства высоко на бедре, почти у талии. Я ношу ошейник — домашний кожаный ошейник под тяжелым, за который меня приковывают к стене.
Она опустилась на колени рядом с тюфяком и пригнула голову к полу, выражая покорность. Стражник нагнулся, и она почувствовала, как поворачивается ключ в замке тяжелого ошейника и его убирают вместе с цепью. Стражник встал. Она поцеловала его ноги — искренне и нежно, как ее учили.
— Ты готова к урокам, Флора? — спросил он.
— Да, господин.
— Выпрямись.
Она выпрямила тело, приняв одну из поз, которой ее научили.
