В конечном итоге все зависело от самого хозяина.
— Танцуй! — строго приказал старший из музыкантов.
В непреодолимой агонии Гута подползла вплотную к помосту Аброгастеса и встала перед ним на колени, точно так, как делала перед копьем.
— Хорошо, — одобрительно произнес старший музыкант.
Гута медленно прогнулась назад, пока ее черные волосы не легли на пол, а затем медленно и грациозно начала подниматься. Ее тело и руки двигались под музыку, послушные ее ритму, беспомощно отвечающие на звуки, связанные с ними единой нитью, гибкие и плывущие в протяжных созвучьях, как шелк по ветру. Казалось, что тело рабыни порождено музыкой и живо только в ней, чувственной и напевной, протяжной и бессловесной, выражающей поток чувств и желаний, подобных отблеску пламени на медном сосуде, шороху шелка, перезвону колокольчиков на ножных браслетах.
— Хорошо, — вновь похвалил старший музыкант.
Гута склонилась вперед, как перед копьем, и трепеща легла головой в грязь, с протянутыми руками, выражая покорность Аброгастесу, а потом вытянулась на животе и поползла на помост.
— Лежать, — приказал Аброгастес взъерошенному, напрягшемуся псу у своей ноги.
Зверь покорился, однако его уши по-прежнему стояли торчком, а густая шерсть на загривке вздыбилась там, где под кожей узлом сходились мускулы.
Гута вползла на помост, склонила голову и принялась целовать и лизать сапоги Аброгастеса — точно так же, как лизала копье, которое двое воинов по-прежнему держали в центре зала.
Музыка внезапно оборвалась. Гута застыла, обхватив тонкими руками левый сапог Аброгастеса. Ее губы были отчаянно и покорно прижаты к сапогу.
Гута дрожала всем телом.
Меховой сапог Аброгастеса стал влажным от ее слез, мех на нем примялся от быстрых, усердных движений ее мягкого языка и губ.
Аброгастес поднялся и ногой сбросил Гуту с помоста.
Она упала боком на грязный пол и съежилась, подтянув ноги и прикрывая ими нежные округлости груди.
Ее дрожащее бедро касалось грязи.
Она рыдала. Больше она была не в силах сдерживаться.
— Смотрите на эту страстную рабыню! — вновь засмеялись мужчины.
Она слышала это, но в своей безудержной агонии ничего не могла поделать.
— Гордая Гута сбросила одежду свободы, — выкрикнул кто-то.
— И вместе с ней всю остальную одежду, — засмеялся другой гость.
— А теперь она лишилась гордости! Гута сжалась.
Она поняла, что женщина, которая смогла так танцевать перед мужчинами, уже не будет никем, кроме рабыни.
Она по-прежнему лежала в грязи, пытаясь прийти в себя.
— Осталось только лишить ее девственности, — добавил еще один гость.
— Да!
— Аброгастес! — кричали гости. — Решай, Аброгастес!
Но Аброгастес спустился с помоста, обойдя дрожащее тело рабыни, которая уже сыграла свою роль в его замысле.
— Вы хорошо пировали, вас достаточно развлекали? — обратился он к гостям.
— Да! — закричали и люди, и другие существа.
Послышался стук кубков о тяжелые доски столов.
— Разве могут что-нибудь значить немного еды, вина и какой-то танец ничтожной рабыни?
Мужчины переглянулись.
— Неужели вы думаете, что я позвал вас сюда ради пустых развлечений?
— Говори, Аброгастес! — крикнул воин.
— Смотрите на копье клятвы! — призвал Аброгастес, указывая на огромное копье в руках двух воинов.
В зале воцарилась тишина.
Аброгастес оглядел бывших гражданок Империи, стоящих на коленях перед столами, перепуганных и дрожащих.
Они отшатнулись, ибо после танца Гуты с новой силой осознали свое положение.
Первая из трех белокурых рабынь для показа, стоя на коленях, подняла руки с бедер, повернула их ладонями вверх и с мольбой протянула к Аброгастесу.
Другая, та, которую ударил надсмотрщик, когда она просила пощады у хозяев, умоляюще взглянула на него, но не осмелилась пошевелиться. Она слишком боялась плети своего нетерпеливого, горячего надсмотрщика. За нее говорили глаза.
Остальные женщины плотно стискивали колени и беспокойно ерзали.
— К копью, рабыни! — приказал Аброгастес хриплым голосом и взмахнул рукой.
Наученные примером Гуты женщины поспешно направились к огромному копью и с отчаянием, вызванным боязнью за собственную жизнь, а также возбужденные танцем, присутствием хозяев, своей уязвимостью, своим положением рабынь, принялись ласкать его, обнимать, прижиматься к нему телами и с умоляющими глазами целовать и лизать его.
Они толпились вокруг копья, стараясь дотянуться до него, становясь на колени и бросаясь на пол, отталкивая друг друга, чтобы коснуться копья, лизнуть и поцеловать его лишний раз, и каждая из женщин старалась сделать это как можно усерднее, нежнее и покорнее, чем другие.
— Смотрите, это женщины Империи! — провозгласил Аброгастес, указывая на толпу рабынь, борющихся за возможность выразить свою покорность копью.
Гости за столами одобрительно наблюдали за этой сценой.
— Разве они не пытаются ласкать его со всей нежностью? — спросил Аброгастес.
— Да, — отозвались сразу несколько гостей.
— Разве не стараются хорошо лизать и целовать копье?
— Да, — вновь сказали гости.
— Все они недурные самки, верно?
— Да! — послышался в ответ целый хор голосов.
— И вы согласны, что их можно как следует обучить? — допытывался Аброгастес.
Гости ответили ему согласным ревом.
— Довольно! — приказал Аброгастес, и надсмотрщики, которые выглядели встревоженными еще задолго до этого момента, отогнали женщин от копья и ударами плетей заставили их лечь на пол неподалеку от него.
— Братья, вы знаете, что люди из Империи презирают нас, — продолжал Аброгастес, — нас, повелителей звезд, презирают низкие и немощные, самодовольные ничтожества, надменные, богатые и высокомерные.
Гости беспокойно переглянулись.
— Что знают все эти люди, хвастающиеся своей культурой, утонченностью и роскошью, о трудностях, о боли и войнах, о сражениях и победах?
— Немного, господин, — вставил писец.
— Кто из них плыл в холодных, бурных черных водах, кто охотился на длинногривого льва, кто брел по снегу в месяц Игона, преследуя белого медведя, что шагал в самом пекле, с рюкзаком за спиной, тысячи миль до удаленной крепости, кто боролся с наводнениями, кто пересекал вброд бурлящие потоки, кто работал тяжелыми веслами, кто удерживал румпель речного судна, кто волок шесты для высоких шатров, кто жил один в лесу, встречал врагов на границах и одиноких шхерах, кто охотился на зверей и отбивался от них?
— Ни один из живущих в Империи, господин, — заверил писец.
— Они носят одежды из тонкого шелка и хлопка, а мы — домотканые рубища и звериные шкуры, — продолжал Аброгастес.
