Луис колебался; безумная надежда боролась в нем с опасением, что Агустин шутит.
— А как же ты? — наконец выдавил он из себя.
— Я же тебе сказал, что буду молчать! Вон дверь. Можешь идти, когда хочешь.
Луис судорожно глотнул. Спокойствие Агустина действовало на него сильнее всякого крика. Ему хотелось немедленно броситься прочь, но какая-то неведомая сила удерживала его тут, рядом с трупом.
— Я... Я не знаю, как...
— Это меня не касается. А ну, сматывайся отсюда.
— А как же ты?
— Не притворяйся, будто ты заботишься обо мне. Я все равно не поверю.
— Я...
Вон! Убирайся!
Паэс направился к двери, обходя стороной тело Давида. Агу- стии следил за ним. Глаза его впились в спину Луиса, точно дротики.
— Вон!
Оставшись один, Мендоса облегченно вздохнул. Теперь на сцене больше не было посторонних лиц, и он мог начать диалог с Давидом. Агустин припомнил его слова: «Что стало с нами?» Сейчас он мог ответить:
— Мы оба мертвы.
Мендоса отложил недоеденную отбивную и посмотрел на часы. «Через десять минут его уже никто не догонит». Он окинул взглядом комнату. Давид всегда был аккуратным мальчиком. Беспорядок был ему противен. #
Агустин принялся собирать листки, которые сам же недавно разбросал вокруг. Снова привел в порядок ящики, собрал одежду в шкаф, поправил этажерку. В ванной комнате он развел костер из писем Давида. Обгорелые черные листки извивались и корчились, точно копировальная бумага. Агустину показалось, что он сжег последнее воспоминание о Давиде.
Взвалив на плечи труп товарища, он перенес его на кровать. Кровь больше не шла. На ковре чернела большая лужа. Агустин с трудом расправил тело — оно уще начало застывать,— положил под голову подушку. Лицо Давида было безмятежно покойно; при жизни Мендоса никогда не видел у него такого выражения, и, прежде чем отойти, он тихонько поцеловал ему руку.
В комнате снова царил порядок. Мендоса окинул ее взглядом и погасил свет. Потом распахнул настежь окно. Снял с запястья Давида часы, швырнул их на соседнюю крышу и вышел из комнаты.
В коридоре горел свет. Мендоса погасил его. Все должно быть, как обычно. Как ни странно, Агустин был совершенно спокоен. Спустившись с мансарды на третий этаж, он постучал в дверь доньи Ракели.
— А-а, это вы!
— Я ухожу, но, мне кажется, вы сейчас нужны Давиду. Поднимитесь, пожалуйста, к нему. Не стоит оставлять его одного.-
— Сию минуточку, дон Агустин. Вот только вымою посуду.
— Как вам угодно. Всего доброго.
Он медленно спустился по лестнице и закурил в подъезде трубку. Привратница еще не возвращалась. Засунув руки в карманы, Мендоса направился в бар на углу улицы.
«Как странно,— думал Агустин,— будто я с самого начала предчувствовал это. В его поведении было что-то такое, что всегда меня раздражало: и то, как он, садясь, вытягивал вперед руки, и то, как улыбался или просил извинения. Но если бы меня спросили о причине убийства, я не смог бы ответить. И все же я думал об этом с первых дней нашего знакомства».
Буфетчица подала Мендосе бутылку можжевеловки и, обло- котясь о стойку, с улыбкой глядела на него. Это была рыхлая блондинка, вульгарная и пошлая, давно знавшая Мендосу как завсегдатая заведения. Она задалась целью отвратить его от пьянства и проделывала это с поистине тиранической нежностью.
— Смотри, не выпей всю, зверек,— сказала она, открывая бутылку,— сам знаешь, это тебе во вред.
Женщина всегда с большой неохотой подавала Агустину водку, а однажды, когда он сильно напился, даже отвела его в мастерскую. Опрокидывая в рот рюмку, Мендоса внимательно рассматривал буфетчицу. Волосы ее были в мелких завитках, лицо покрыто густым слоем пудры. Глаза чернели, как два агата. Агустин улыбнулся ей в ответ.
Он прекрасно помнил обо всем, что произошло, и тем не менее был совершенно спокоен. Он только что убил своего товарища и теперь сидел здесь, в баре, и пил. «Все было предусмотрено с самого начала. Моей задачей было убить его, а его дать убить себя. Мы оба разыгрывали заранее разученную пьесу, из тех, что плохо кончаются». Постепенно ему становилось ясно. «Если бы Анна не пришла ко мне со своим делом и если бы Давид не был приятелем Глории, а Луис не придумал сыграть с ним злую шутку и если бы Урибе... Одни... «если»... Случайность. На свете нет ничего, что можно было бы знать наверняка». Он выпил подряд четыре рюмки, одну за другой. «Теперь я убийца, и скоро меня заберут».
Буфетчица подмигнула ему из-за стойки. Она непрерывно сновала, и ее колыхающиеся груди туго натягивали белую кофточку. Поставив на стойку полдюжины стаканов, она до половины наполнила их мятной настойкой и подставила под струю сифона. Изумрудный цвет медленно бледнел. Через стенку стакана было видно, как кверху поднимаются более темные струйки: так дрожит знойное марево над пляжем в жаркий летний день.
— Ты слишком много пьешь,— сказала буфетчица, проходя мимо Агустина.
Она усиленно хлопотала, немного рисуясь, так обычно ведут себя люди, когда знают, что за ними кто-то наблюдает. Она то и дело доставала с верхних полок бутылки, протягивала официанту пустые рюмки, переговаривалась с посетителями. В заведении было довольно оживленно. За столиками разговаривали, и среди ровного гула голосов изредка раздавались громкие выкрики, хлопки, шипение охрипших сифонов.
Как раз сейчас, думал Мендоса, донья Ракель, наверно, подняла на ноги всех жильцов в доме. Он продолжал пить одну рюмку за другой. Бутылка уже была больше чем наполовину пуста. Пока он разбирал непонятные каракули на этикетке, в голове мелькнула нелепая мысль: «Старикашка был всего-навсего предлогом». Все события и поступки, совершенные в тот бурный день, все его разговоры с Луисом и Анной, желание во что бы то ни стало подвергнуться риску — все это теперь казалось ему эпизодами основной заранее намеченной линии поведения. «Все эти увертки были нужны мне лишь для того, чтобы убить его». С самого начала над их дружбой тяготел какой-то рок. А теперь они оба мертвы. Он залпом выпил стакан. Мертвы. Навсегда.
Буфетчица уже стояла на другом конце стойки. Официанты вились вокруг нее, нелепо размахивая руками, точно при ускоренной съемке. «Что-то,— подумал Мендоса,— всегда разделяло нас. Пропасть, которую не могли преодолеть ни его, ни мои родители. Мы бросились в пучину приключений, а родители остались на берегу. Мы не могли отступить назад, и они не могли приблизиться к нам. Мы живем слишком быстро».
Мендосе вдруг вспомнился учитель музыки, у которого он учился в детстве. Этот учитель старался отгородить Агустина от соблазнов жизни. Сам он провел юность в семинарии и поэтому с пеной у рта распинался о греховных помыслах. «Есть нечто хуже огня и пыток, это когда ты чувствуешь себя факелом, который горит холодным огнем. Это жцзнь без любви, это одиночество, пустота». Глаза его вспыхивали зловещим темным пламенем, когда он начинал разглагольствовать о смерти и дьяволе. Агустин как зачарованный слушал его. Точно больной, он находил в себе эти страшные симптомы: «Я тоже...» В один прекрасный день он имел смелость признаться: «Я замечаю, как какая- то неведомая сила увлекает меня в сторону». И старый учитель простирал над ним свои конвульсивно скрюченные руки с когтями хищной птицы: «Это дьявол!»
Мендоса поманил буфетчицу.
— Присядь,— сказал он.— Тебе пора отдохнуть,
Она отмахнулась от него, давая понять, что сейчас ей некогда, и еще усердней принялась хлопотать у
