кончать и пора возвращаться на работу. Однако наступило лето, и прежде чем вернуться в институт, мне захотелось отдохнуть. Купив путевку, я на месяц уехал на Кавказ.
Между тем оказалось, что вопрос, кому быть участником межзонального турнира, еще не был окончательно решен. И когда на коллегии Спорткомитета обсуждали каждую кандидатуру, в частности сравнивали меня и Толуша, кем-то из физкультурных деятелей был задан вопрос: кто из них здоровее, кто лучше выдержит длительную напряженную борьбу. Тут слово взял доктор Г. Куколевский, работник медицинского отдела Спорткомитета, который меня хорошо знал (в 1949 году он был врачом нашей команды во время матча Москва — Будапешт). Он сказал примерно следующее:
— Как медик, я бы предпочел Авербаха. У Толуша год назад был микроинфаркт. Авербах же совершенно здоров, занимается спортом. К тому же он на 12 лет моложе.
На мое счастье, заместитель председателя Д. Постников, явно благоволивший Толушу, был в отъезде. И вопрос был решен в мою пользу.
Все это я узнал много позже, а тогда, находясь на Кавказе, собирался по приезде немедленно вернуться на работу.
Возвратился я в Москву рано утром и сразу же лег спать, но меня разбудил пронзительный телефонный звонок. Подняв трубку, я услышал голос работника отдела шахмат А. Прорвича:
Привет! Я тебя давно разыскиваю. Ты где пропадал? Немедленно приезжай в Спорткомитет и оформляй поездку в Швецию, на межзональный.
Но ведь я отказался быть секундантом!
Каким секундантом? Ты едешь играть!
Я стрелой помчался в Спорткомитет. В выездном отделе мне показали список на оформление участников турнира. Фамилия Толуш была зачеркнута, и чернилами внесено исправление — Авербах.
Я до сих пор не упомянул последнего участника нашей молодежной пятерки, также прошедшего отбор, международного мастера Льва Аронина. Он был вытеснен А. Котовым. Конечно, чемпион СССР 1948 года, участник турнира претендентов 1950 года, победитель турнира в Венеции выглядел предпочтительнее, чем Аронин, который мог похвалиться только дележом второго места в XVIII первенстве СССР. Не исключено, что сработало и другое: в нашей пятерке был один армянин, два — полукровки и два еврея. И ни одного представителя коренной национальности. Но ведь Аронин прошел отбор, а Котов не прошел!
Эта замена самым трагическим способом сказалась на судьбе Аронина. У него стала развиваться шизофрения. Сначала проявилась инфарктомания, затем — ракомания. Он попал в психиатрическую больницу.
Перенести этот удар он так и не смог...
У последнего барьера
Вот я и добрался до последнего барьера, который мне предстояло преодолеть до межзонального турнира. Он проходил осенью 1952 года в предместье Стокгольма Сальтшобадене, последние четыре тура игрались в самом Стокгольме в здании городской ратуши.
Строго говоря, межзональные турниры были ничуть не сильнее любого нашего чемпионата страны. Поэтому не следует особенно удивляться тому, что этот межзональный закончился триумфальной победой советских шахматистов. Мы заняли первые пять мест. Особенно следует отметить феноменальный успех Александра Котова, в блестящем стиле занявшего первое место. Уже за два тура до конца он оказался недосягаем для конкурентов. Второе-третье места разделили Тигран Петросян и Марк Тайманов. Четвертым был Ефим Геллер, пятым — я.
Это был выдающийся успех нашей шахматной школы. Хотя и до этого, и после у нас было немало достижений, не случалось такого, чтобы все места на пьедестале почета оказались заняты только представителями Советского Союза.
Для меня стокгольмский турнир имел особое значение: я наконец достиг той цели, которую поставил перед собой двумя годами ранее,— добился звания гроссмейстера. Это окончательно решило мою дальнейшую судьбу, навсегда связало с шахматами.
Не могу сказать, что все обошлось без приключений. Скорей наоборот. Как любил говорить Григорий Яковлевич Левенфиш, больших успехов без больших нервов не бывает!
Остановлюсь лишь на заключительном этапе борьбы.
Перед последним туром я находился на чистом пятом месте, хотя тройка моих ближайших конкурентов — гроссмейстеры Г. Штальберг, Л. Сабо и С. Глигорич отставали всего на полочка. До звания гроссмейстера оставался всего один только шаг: даже ничья гарантировала мне дележ пятого места. Согласно регламенту турнира, в случае дележа предпочтение отдавалось тому, кто имел лучший коэффициент. А подсчитывается этот коэффициент так: берут сумму очков тех партнеров, у которых данный участник выиграл, и складывают с половиной суммы очков тех, с кем он сделал ничью. Тот, у кого итог оказывается большим, получает лучший коэффициент.
Перед началом последнего тура я занялся этой несложной арифметикой. Выяснил, что при дележе ни Сабо, ни Глигорич мне не опасны: мой коэффициент намного выше. А вот со Штальбергом, которому я проиграл, дело обстояло хуже. Обнаружилась парадоксальная вещь: наши коэффициенты зависели от результата встречи двух англичан, занимавших места в самом низу турнирной таблицы. Если выигрывает Голомбек, я опережаю Штальберга на четверть очка, если Вейд — то на такие же четверть очка меня опережает Штальберг.
И вот начался последний тур. Мой противник аргентинский гроссмейстер Г. Пильник, играя белыми, избрал продолжение, считающееся теорией совершенно безобидным, ведущим к упрощению позиции и быстрой ничьей. Полагаясь на свои подсчеты, я пошел по этому пути, считая, что лучше синица в руках. Однако выяснилось, что Пильник подготовил важное усиление и прочно захватил инициативу. Скоро моя позиция стала критической. Увы, синица оказалась тоже в небе!
Сжав зубы, я начал отчаянно защищаться. Сколько на моем пути возникало препятствий, что я пережил, и теперь, когда до цели, как говорят, рукой подать, все рушилось как карточный домик!
Пять часов я ни на секунду не вставал из-за стола, использовав все возможные шансы на спасение. И к моменту откладывания партии мог, наконец, вздохнуть спокойно: несмотря на минус пешку, окончание выглядело ничейным.
А в это время президент ФИДЕ, шведский адвокат Фольке Рогард в окружении судей занимался той же арифметикой, что и я перед туром,— подсчитывал коэффициенты: все три моих конкурента выиграли.
Как раз в этот момент я подошел к судейскому столику и спросил:
Извините, как закончилась партия Голомбек — Вейд?
Голомбек — Вейд? — изумленно переспросил Рогард, и все посмотрели на меня, как на сумасшедшего. Однако я знал, что спрашивать! Голомбек победил, а это значило, что ничья обеспечивала мне пятое место. На следующее утро в течение нескольких часов Пильник меня экзаменовал, но выводы теории ему опровергнуть не удалось.
Возвращались мы домой таким путем: самолетом до Хельсинки, а оттуда поездом через Ленинград в Москву. На вокзале в
Питере среди встречавших я увидел Александра Толуша. Нужно ли говорить, что наши отношения, после того как Спорткомитет предпочел мою кандидатуру, стали напряженными. Так вот, Толуш подошел ко мне, поздоровался и сказал:
— Поздравляю тебя с успехом! Честно скажу, я не верил, что ты сможешь пробиться в претенденты. Извини, ошибся.
И мы обнялись.
А весной следующего года, на Киевском вокзале в Москве я в свою очередь поздравлял Александра Казимировича с победой на крупном международном турнире в Бухаресте. Этот успех принес ему звание гроссмейстера. А его ученик Борис Спасский завоевал там звание международного мастера.
