большую глиняную трубку. Курил он с видимым отвращением и ежеминутным позывом к рвоте. После каждой затяжки он вынимал трубку изо рта, сплевывал в сторону и разгонял фуражкою облако вонючего табачного дыма, постоянно образовывавшееся вокруг него.
— Тошнит? — спросил я его из-за дерева, приготовившись в случае надобности бежать, потому что обыкновенно большие мальчики относятся довольно нелюбезно к задорным вопросам маленьких.
К моему немалому удивлению, а также и удовольствию, он отнесся к моей «дерзости» с полной снисходительностью и ответил совершенно просто и дружелюбно:
— Нет, пока еще ничего.
Между тем я успел убедиться, что его ноги вовсе не так длинны, да и самый вид не слишком страшен, как это мне сначала показалось, и я, вполне успокоившись насчет своей участи, отважился выйти из-за своей засады и несколько времени молча и участливо глядел на него. Он мне вдруг понравился, и я желал выказать ему свою симпатию. Очевидно, он это понял. Сделав сильную затяжку и сплюнув на сторону, он спросил меня:
— Пробовал ты когда-нибудь пить пиво?
Я сознался, что еще не пробовал.
— И хорошо делаешь, — похвалил он. — Это такая отвратительная бурда, что не дай бог и пробовать! — добавил он и судорожно передернул плечами.
Подавляя настоящую горечь воспоминанием о прошлом, он снова стал молча курить.
Я решился предложить другой вопрос:
— А вы пьете пиво?
— Пью, — угрюмо отозвался он. — Все пятиклассники пьют пиво и курят трубку. Так уж полагается, — добавил он как бы в пояснение.
Лежавший на его лице зеленоватый оттенок вдруг сделался интенсивнее. Видимо, сознавая и стыдясь этого, он вскочил и направился к кустам.
Через три года он кончил училище, и я не встречался с ним несколько лет. Но как-то раз мы столкнулись на одном из углов Оксфордской улицы и тотчас же узнали друг друга. Он пригласил меня побывать у него и даже погостить в доме его родных, в Суррее.
Я последовал его приглашению в следующие же свободные дни. Пока мы были в доме, он имел какой-то унылый и подавленный вид и все время тяжко вздыхал. Когда же мы с ним вдвоем ходили гулять по соседним лугам, лицо его просветлело и он пустился в веселую болтовню. Но лишь только мы повернули к дому, он принял прежний удрученный вид и снова завздыхал. За обедом он ничего не ел, выпив только глоток вина и закусив его куском хлеба.
Я спросил его тетушку:
— Что такое с вашим племянником? Уж не болен ли он?
— Ну, таким «больным» и вы можете сделаться когда-нибудь, — ответила она с многозначительной усмешкой.
— Когда же? — не на шутку встревожился я.
— А вот, когда влюбитесь, — последовал ответ.
— Разве он влюблен? — продолжал я любопытствовать.
— А разве вы этого не видите? — с оттенком негодования чуть не выкрикнула тетушка и даже всплеснула руками.
Я должен был сознаться, что вовсе не вижу этого, и по своей неопытности бухнул еще один вопрос:
— А когда это у него пройдет, он опять будет есть как все?
Тетушка впилась в меня пронизывающим взглядом, но, должно быть, поняв, что я не насмешничаю, а просто наивничаю по молодости, зашептала, близко нагнувшись ко мне и водя пальцем перед моим носом:
— Все это вы испытаете сами, когда очутитесь в его положении. Погляжу-ка я, как вы будете думать о еде, когда тоже влюбитесь!
Ночью, часов около одиннадцати, я услышал крадущиеся мимо моей двери осторожные шаги. Любопытство заставило меня немного приотворить дверь и осторожно выглянуть в коридор. Я увидел моего приятеля в халате и туфлях, почти неслышно спускавшегося вниз по лестнице. Убежденный, что он впал в лунатическое состояние (я слыхал, что некоторые люди бывают подвержены этому), я потихоньку последовал за ним, побуждаемый отчасти любопытством, а отчасти желанием помочь ему, если с ним что- нибудь случится.
Он шел со свечою в руке, так что мне легко было следить за ним. Очутившись в кухне, он поставил свечу на стол, направился к кладовой и через минуту вернулся с блюдом, на котором лежал огромный кусок жаркого и стояла большая кружка с пивом. Когда эти вещи были поставлены на стол, мой приятель еще раз направился в кладовую и принес оттуда толстый ломоть хлеба и баночку с пикулями.
Больше мне ничего не нужно было знать, и я потихоньку юркнул назад в свою комнату.
Я присутствовал на его свадьбе, и мне казалось, что он в тот день проявлял такую восторженность, какой трудно было предположить у него. Пятнадцать месяцев спустя, узнав, что мой бывший товарищ сделался счастливым отцом, я отправился поздравить его.
Он и его семья проводили лето в живописном старом доме в Беркшире, и он пригласил меня провести у них время с субботы вечера до понедельника утра. Погода стояла хорошая, ясная. Я уложил в ручной чемоданчик белый фланелевый костюм и отправился не в субботу вечером, а в воскресенье утром.
Мой бывший товарищ встретил меня одетым в черный сюртук при белом жилете, и я заметил, что он как-то странно смотрит на меня и что-то его, очевидно, тревожит. Прозвонил колокол, созывающий к первому завтраку, и мой приятель поспешно спросил меня:
— Вы захватили с собой парадную одежду?
— Парадную одежду? — с недоумением повторил я. — Разве у вас что-нибудь случилось такое, что нужно…
— Нет, ничего особенного не случилось, — поспешил он пояснить. — Но я имею в виду посещение церкви.
— Ну, вот еще! — возразил я. — Неужели вы намерены идти в церковь в такую чудную погоду? Ведь вы летние праздники обыкновенно всегда проводили за лаун-теннисом или катались по реке.
— Да, это верно, раньше так было, — мямлил он, нервно ощипывая поднятую им с земли полузавядшую розу. — Мы с Мод и сейчас бы не прочь. Но… знаете ли, наша кухарка — шотландка. В религиозном отношении она придерживается очень строгих правил…
— И заставляет вас ходить каждое воскресенье в церковь? — договорил я.
— Да, видите ли, она находит, что странно не ходить туда. Вот мы и ходим теперь каждое воскресенье к утренней и к вечерней службе. А позднее у нас собираются сельские девушки, и мы немножко поем и… ну, и тому подобное. Я не могу задевать чьих-либо убеждений и всегда стараюсь, чтобы все были довольны вокруг меня.
Не желая выдавать своих мыслей, я заметил:
— У меня с собой только вот этот дорожный костюм, который вы видите на мне, да фланелевый в чемодане. Разве нельзя пойти в церковь в том виде, какой я имею? Неприличного, по-моему, на мне ничего нет. Всякий поймет, что я приезжий, и не взыщет.
— Гм… — промычал он, нахмурив брови и качая с задумчивым видом головой. — Я боюсь, это не понравится нашей пуританке… Ах, как досадно!.. Это моя вина: почему я не предупредил вас… Как же теперь нам быть?.. Впрочем… да, да, это будет отлично!
Лицо его вдруг просветлело, и он обрадованно выпалил:
— Знаете, какая мне пришла блестящая мысль? Мы скажем, что вы дорогой немножко захворали, уложим вас в постель, и вы пробудете в ней до утра… Ведь вы ничего не будете иметь против этого? Это успокоило бы нашу…
Но я не согласился с этой «блестящей» мыслью, заявив, что моя щепетильная совесть не позволяет мне участвовать в таком обмане.
— Да?.. Простите, я не принял этого во внимание, — смущенно проговорил он, немилосердно теребя
